Принцессы Романовы: царские дочери - Марьяна Скуратовская

Дмитрий Левицкий. Портрет великой княжны Марии Павловны (1793 г.)

Марии было тогда четыре года. Она родилась 13 февраля 1786 года и была названа в честь матери. Если бабушку Екатерину ее мальчишеские замашки забавляли, мать, Марию Федоровну, печалили, а воспитательницу, баронессу Ливен, ужасали, то отец, великий князь Павел Петрович, был в восторге от своей упрямой, непокорной, волевой, вздорной, отважной дочери! Казалось, Мария обладала всеми теми чертами характера, которых у него не было – и которые ему бы хотелось иметь. Павел баловал Марию больше, чем других дочерей, и вообще больше ее замечал. Чем старше становилась Мария, тем больше восхищали ее нервного, вздорного отца ее прямолинейность и правдивость. Измученный манией подозрительности, Павел боялся своего старшего сына, Александра. Умного, хитрого, с мягкими вкрадчивыми манерами, загадочного (недаром называли его «Сфинксом, не разгаданным до гроба!») и – разумеется – неискреннего. Бабушка-императрица воспитывала своего старшего внука политиком: какая уж тут чистосердечность может быть? Павел догадывался, что Екатерина хочет в обход его посадить на трон Александра… Павел не доверял и второму сыну, Константину, также воспитанному Екатериной. Он вообще мало кому доверял. И дочь Мария была одной из этих немногих.

Мария отличалась особенным усердием в науке и явным музыкальным талантом. Приглашенный для обучения царских детей итальянский композитор Джузеппе Сарти выделял ее среди всех. В апреле 1795 года Екатерина писала барону Гримму о любительском семейном концерте: «…великие княжны Александра и Елена будут петь, Мария будет аккомпанировать на клавикордах. Ей только девять лет от роду, а она уже прошла с Сарти изучение генерал-баса, так как она отличается необыкновенной любовью к музыке. Сарти говорит, что она наделена большим талантом к музыке, и что вообще она проявляет во всем большой ум и способность и будет со временем преразумной девицей. По словам генеральши Ливен, она любит читать и проводит за чтением по несколько часов в день, при всем том, она очень веселого, живого нрава и танцует как ангел…» Еще через год императрица сообщала барону: «Если бы вы слышали, как прекрасно играет на клавикордах и поет великая княжна Мария, вы бы расплакались. Она делает это еще лучше, чем ее сестры танцуют менуэт…»

Увы, документальных свидетельств о дальнейшем взрослении и развитии великой княжны Марии Павловны не существует. Екатерина умерла 6 ноября 1796 года, а большинство зарисовок о детстве ее внуков содержатся именно в переписке императрицы с бароном Гриммом. Наступила мрачная эпоха правления императора Павла I – и уже никто не рисковал откровенничать в письмах, даже члены августейшей фамилии.

Сорокадвухлетний Павел слишком долго жаждал власти и теперь старался, как ему казалось, наверстать упущенное. Он принялся перекраивать страну по своему вкусу. И в первую очередь – рьяно выкорчевывать, «уничтожать, изымать из жизни» следы царствования своей матери.

«Новый император стремился изменить слишком вольный, на его взгляд, дух русского дворянства: на смену пришли запреты, разжалования, отставки, опалы, ссылки… – пишет Альбина Данилова. – Вместо свободной, веселой жизни начались плац-парады, аресты, фельдъегери с известиями об освобождении от службы (справедливости ради надо сказать, что были и прямо противоположные приказы)».

Стоит заметить, что Павел Петрович считался натурой романтической. Он мечтал о возрождении рыцарства и с гордостью носил титул гроссмейстера Мальтийского ордена.

Однако в собственной стране сей романтик желал подчинить жесткому регламенту и строгой дисциплине всё и вся, даже житейские мелочи, вплоть до лексикона и костюма подданных. Запрещались слова «клуб» и «представители» – от них, по мнению Павла, попахивало вольнодумством. Строжайше рекомендовалось говорить и писать не «отечество», а «государство». Под запретом оказались круглые шляпы и фраки – они напоминали о якобинцах.

При этом рыцарский кодекс чести не мешал Павлу требовать, чтобы благородные дамы, завидев его на улице, выходили из карет и приветствовали государя реверансом. Ни дождь, ни слякоть, ни снег не служили оправданием.

Жителям Петербурга Павел повелел обедать не позднее часа дня, когда обедал он сам. Причиной этого стала весть о «дерзком поведении» баронессы Строгановой, садившейся за стол в три часа пополудни.

Огни в столице надлежало гасить после сигналов «зори», в девять вечера, когда император с семьей приступали к ужину.

Приближенные императора страдали от его вздорного нрава не меньше, а может, и больше других. А. М. Тургенев вспоминал: «Пышный, великолепный двор Екатерины преобразовался в огромную кордегардию. В царствование Екатерины в чертогах царских последний истопник старался отличить себя в разговорах словами благопристойными, учтивыми; высший круг царедворцев говорил на французском диалекте лучшим языком Вольтера, Дидерота, Руссо… С седьмого ноября 1796 г. в чертогах северной Семирамиды вместо разговора, в эпоху 1796–1800, уже кричали. В комнатах учреждены были караулы; бряцанье оружия, топанье ног разносились эхом по залам… Павел повелел вместо сигнала „к ружью!“, как существовало, извещать караульных о том, что они должны взять ружье, криком „вон!“. Великая княжна Александра Павловна, переходившая из комнат своих на половину императрицы Марии Федоровны, была столь испугана возвещательным криком „вон!“, что, повернувшись, побежала обратно в свои комнаты и была несколько дней нездорова от испуга…»

Жена и дети полностью зависели от перепадов настроения главы августейшего семейства. Каждый их шаг бдительно отслеживался. По словам современника, императрица Мария Федоровна «не имела права приглашать к себе без дозволения государя ни сыновей своих, ни невесток (великих княгинь Елизавету Алексеевну и Анну Федоровну)».

К наследнику отец, подозревая сына в желании отнять у него трон, лично приставил слуг, шпионивших за Александром и его супругой. Зная это, цесаревич опасался принимать гостей, а если приходилось общаться с иностранными дипломатами, делал это только при Павле.

* * *

В 1799 году великих княжон Александру и Елену выдали замуж и проводили в чужие края. Пришла пора Марии стать разменной монетой в политических играх. Но, поскольку она была отцовской любимицей, император Павел более серьезно отнесся к выбору жениха для нее.

В 1800-м, когда Марии исполнилось четырнадцать, начались переговоры о ее замужестве с принцем Карлом-Фридрихом, старшим сыном герцога Карла-Августа Саксен-Веймарского. Для переговоров из Веймара в Петербург прибыл тайный советник барон фон Вольцоген. Он был человек умный и прекрасно образованный, и Мария Павловна его просто восхитила. О лучшей супруге для наследника Веймарского престола и мечтать было нельзя! Не говоря уж о том, что для маленького скромного Веймара породниться с могущественной Россией само по себе было удачей, вдвойне удачно оказалось то, что именно Мария – утонченная ценительница искусств, прекрасно образованная, талантливая музыкантша – предназначалась в жены Карлу-Фридриху.

Дело в том, что Веймар, несмотря на свое скромное положение на европейской политической арене, занимал, однако же, совершенно особое место в культурной жизни Европы, являясь по сути ее центром. Веймар называли «Афинами восемнадцатого столетья». Своей славой он обязан прежде всего выдающейся женщине: матери правящего герцога Карла-Августа. Герцогиня Анна-Амалия, урожденная принцесса Брауншвейг-Вольфенбюттельская, овдовела в возрасте восемнадцати лет, осталась регентшей при двух малолетних сыновьях, но проявила политическую мудрость, правила аккуратно, как-то даже изящно и оставалась любимой государыней для подданных и любимой соседкой для правителей сопредельных земель. Поэтесса и музыкантша, Анна-Амалия собрала вокруг себя весь цвет германского искусства. «Философы, поэты, художники и литераторы толпились вокруг принцессы Амалии, женщины великого ума и возвышенного сердца. Она была волшебницей, привлекавшей и вызывавшей гениев. То была германская Медичи, которая заимствовала у своих итальянских совместниц одни их добродетели», – писал о ней современник. Герцог Карл-Август получил великолепное образование, вырос не менее мудрым, чем мать, продолжил ее дело, покровительствуя людям искусства и науки. Его удостоил дружбой Гете, он убедил Шиллера переехать в Веймар. Супруга Карла-Августа Луиза, урожденная ландграфиня Гессен-Дармштадтская (и родная сестра великой княгини Натальи Алексеевны, первой жены Павла I), оказалась достойной подругой и соратницей мужа. А вот их сын, принц Карл-Фридрих, особенным умом и талантами не отличался. И даже Гете, бывший воспитателем принца и искренне привязавшийся к своему воспитаннику, не смог найти в нем иных достоинств, кроме «доброты сердечной». Впрочем, иногда это достоинство стоит всех прочих.