Чужие края. Воспоминания - Перл Бак

Оглядываясь через плечо на множество коричневых лиц, Керри испытывала досадное двойственное чувство. Здесь рядом были те самые «язычники», ради которых она оставила родную страну, которым она посвятила жизнь и которым готова отдать всю себя без остатка! Но тут же ее охватило отвращение. Как противно было смотреть на них, сколько жестокости было в их узких глазах, сколько холодности в их любопытстве! Но вот джонки выплыли, наконец, из городской тьмы, где дома так близко подступали к каналам, что казались расплесканными по берегам, и даже стояли в воде на сваях.

За пределами города вода в канале бежала ровно и спокойно между маленькими нескошенными полями, и Керри облегченно вздохнула. Беспредельное голубое небо, знакомые по родным краям ивы, созревшее зерно, которое только оставалось скосить, все это было привычно, тут ей нечего было бояться.

Себе на счастье, первые свои впечатления о новой стране Керри получила в те долгие прекрасные дни, что они плыли между созревших полей. Ее сердце никогда не могло устоять перед красотой, а здесь была пусть необычная, но красота. Кончался сентябрь, на небе не было ни облачка. В долине Янцзы солнце никогда не светит так ярко, как в это время года, когда тяжелая летняя жара кончилась, а осень только вступает в свои права, отнимая у воздуха и солнечного света опасную силу, но сохраняя приятное тепло. Множество птиц, качающийся на ветру бамбук, пологие зеленые холмы, золотые воды канала, петляющего среди полей, желтых от налитых кистей риса, через каждые полмили коричневые деревушки с домами, крытыми соломой, нагоняющий дремоту стук цепов, вымолачивающих зерно на гумне, теплая сладость осеннего воздуха — такими впечатлениями были наполнены первые дни Керри в Китае, и это как нельзя лучше расположило ее идти к заветной цели. Она сидела на носу джонки и глядела по сторонам, очарованная, поражаясь по простоте душевной тому, что языческая страна может быть так прекрасна.

Время от времени они просили лодочника причалить к берегу, чтоб выйти на сушу и размяться. В безветренный день, когда нельзя было поставить парус, джонка двигалась не быстрее, чем пешеход. А в эти ранние осенние дни было полное безветрие, царило спокойствие, и джонки приходилось тащить на канате, прикрепленном одним концом к мачте, тогда как другой завязывали петлей и накидывали на плечи мужчин, шедших по берегу, по специально протоптанной для этой цели тропинке.

Когда они достигали деревни, Керри жадно вглядывалась в лица встречных. В них не было жесткости и бессердечия, заметных у горожан. Это были загорелые крестьяне, добрые, любопытные и, что правда, то правда, с изумлением глядевшие на людей, так на них не похожих, но охотно отвечавшие на улыбку, а при виде улыбки Керри всегда становилось легко на душе. Веселые, как сверчки, ребятишки, их отцы и матери были отныне для нее просто семьями, работавшими на земле, обычными людьми, и, думается, с этого момента она навсегда забыла, что перед ней «язычники». Это позднее определило ее жизнь среди них, хотя, по правде сказать, какие-то расовые предрассудки, заложенные в ней скорее всего еще в детстве и юности, у нее сохранились. Но страдание, нужда или чье-то очарование заставляли ее забыть о своих предрассудках, и она начинала видеть перед собой просто людей.

* * *

Я не могу забыть одну историю из ее детства, которую она нам рассказала; дело в том, что, хотя ее отец не желал быть рабовладельцем, он в то же время не позволял своим детям играть с цветными. В дальнем конце поля находился дом, который арендовала семья одного свободного негра, работавшая за право проживания. Семья там была большая, и Германус отгородился от них длинным забором, за который они не должны были выходить. «Мы иногда играли в этой части поля, но мне это было не в радость, — говорила Керри. — Цветные ребятишки взбирались на забор и с завистью на нас поглядывали. Однажды Лютер крикнул: «Нам не велят с вами водиться!» И те загалдели: «Мы знаем, мы знаем, мы же дети ниггеров!» Никогда не забуду, как это меня огорчило. Я поняла тогда, что значит быть черным в окружении белых. А Лютера я выбранила за то, что он проявил жестокость и напомнил им, кто они такие». При этом воспоминании глаза ее засветились нежностью и страданием. Она ведь так мечтала, чтоб все были счастливы!

Сколько раз я видела, как, проходя по китайской деревушке, она вдруг останавливается, словно Христос в Иерусалиме, когда он с величайшей в его жизни горечью возопил: «О Иерусалим, Иерусалим!» И я знала, как она, видя тяготы жизни этих людей, тоже не могла сдержать своих чувств: «Здесь не требуется так уж много перемен, — говорила она. — В этих деревнях надо изменить лишь кое-что. Чем плохи эти дома, улицы, поля? Пусть они остаются такими, какие есть. Если б только эти люди не убивали новорожденных девочек, не держали своих женщин в невежестве, не уродовали им ноги, не возносили свои молитвы из одного только страха, если б убрать с улиц всю эту грязь и забитых до смерти собак, — эта страна была бы поистине прекрасна, надо лишь умело использовать то, что дано небесами ее жителям».

И снова она восклицала: «Я не хочу, чтобы они нам подражали. Пусть живут, как жили, в своих деревеньках, больших и малых городах, только приучить бы их к чистоте и добру как бы это было чудесно!»

За долгие годы, что я прожила среди китайцев, я не видела, чтоб она учила их чему-нибудь, кроме самых простых вещей, — таких, как добродетель и чистота. Ей, с ее деловитостью, доставляло невиданную радость взять какой-то местный продукт и показать им, как лучше его использовать. «Вам ни к чему заморские товары и куча денег, — говорила она женщинам. — Вы ни в чем не будете знать нужды, если научитесь разумно использовать то, что у вас есть». Проходя по улицам городов и деревням, она, не переставая, бормотала: «У них всего полным-полно, недостает только чистоплотности и праведности». Это ведь были ее собственные устои.

Тогда, в начале своей новой жизни, она мечтала одарить их всем, что составляло основу ее собственной жизни. Она привязалась к этой стране, ее народ согревал ей душу и поддерживал па избранном пути. В такой прекрасной стране не составит труда достучаться в сердца с вестью о благом Боге. Она вступила в эти годы с неукротимым желанием осуществить свое жизненное предназначение. Столько предстояло сделать для младенцев с печальными глазами, для женщин, не умевших читать, — столько, что всего и не переделаешь. И за этими хлопотами она почти забыла об источнике своей душевной тревоги — о том, что Господь так ни разу и не подал ей знака.

* * *

Они достигли Ханчжоу субботним утром, прошли по узким, людным улицам и очутились на территории миссии. Тачки, носилки, торговцы со своими корзинками на шестах, перекинутых через плечо, волшебники и уличные факиры, лавки по обочинам дороги, женщины, стирающие у колодцев одежду и добродушно, во весь голос сплетничающие с соседками, голые детишки, с любопытством шныряющие у людей под ногами и норовящие хоть на минутку забраться в переполненные телеги, не верилось, что бывают улицы такие узкие и вмещающие так много людей. Но вот городская суета осталась позади, когда они вошли в узкие ворота миссии, где было тихо и мирно. Здесь на зеленой лужайке стояли два побеленных здания, построенных, по правде говоря, без лишних претензий, но чистые, с множеством окон и веранд. Была еще побеленная часовенка, двери которой открывались прямо на улицу. В этой миссии им и предстояло жить.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});