Меррик - Энн Райс

Уже через несколько секунд я совершенно забыл о себе, и в голове у меня зазвучал знакомый голос: Эрон говорил по-английски, хотя текст, лежавший передо мной, был выполнен на латыни. Казалось, будто Эрон находится рядом, просматривает вместе со мной страницы, зачитывает мне свой отчет, чтобы я мог его прокомментировать, прежде чем он отошлет бумаги старшинам.

Эрон описал, как приехал во Флориду и нашел состарившееся тело своего друга Дэвида Тальбота мертвым и нуждающимся в захоронении, в то время как душа Дэвида была надежно спрятана в теле незнакомого молодого человека – юноши англо-индийского происхождения, больше шести футов ростом, с волнистыми темно-каштановыми волосами, бронзового цвета кожей и невероятно большими темно-карими глазами, в которых сквозила печаль. Он отличался отменным здоровьем и физической формой, обладал острым слухом и спокойным нравом. Казалось, в его теле обитает только одна-единственная душа – душа Дэвида Тальбота.

Далее Эрон описывал дни, проведенные нами в Майами, когда душа моя часто покидала новое тело, а потом вновь возвращалась в него, не встречая при этом сопротивления со стороны каких-то известных или неизвестных сил.

Наконец, спустя примерно месяц таких экспериментов, я убедился, что могу остаться в этом молодом теле, и решил узнать как можно больше о той душе, что обитала в нем до меня.

Эти подробности я здесь опущу, так как они относятся к лицам, никоим образом не связанным с данным повествованием. Достаточно сказать, что мы с Эроном убедились в одном: душа, некогда правившая моим новым телом, окончательно его покинула. Больничные записи, относящиеся к последним месяцам существования этой души на земле, более чем ясно подтвердили, что «разум» этого человека пострадал в результате психологических катастроф и под действием некоторых лекарств, которые он принимал, хотя никакого вреда клеткам мозга эти средства не причинили.

Я, Дэвид Тальбот, полностью владея чужим телом, не почувствовал никакой патологии мозга его прежнего обитателя.

Эрон подробнейшим образом все это описал, не забыв упомянуть, какую неловкость я испытывал первые несколько дней из-за непривычно высокого роста и как на его глазах это «странное тело» постепенно «становилось» его старым другом Дэвидом, по мере того как я обретал старые привычки: закидывать ногу за ногу, сидя на стуле, или складывать руки на груди, или сутулиться над письменным столом, или одному мне свойственным образом держать книгу.

Эрон отметил, что острота зрения новых глаз явилась для Тальбота великим благом, так как в последние годы жизни Дэвид совсем плохо видел. Боже, как он был прав, а ведь тогда об этом даже я не подумал! Теперь, разумеется, я видел как вампир и уже не припоминал того перехода к хорошему зрению во время моей короткой фаустовской юности.

Эрон откровенно написал, что полный отчет об этом эксперименте не должен попасть в открытые для всеобщего сведения архивы Таламаски.

«Переселение Дэвида в другое тело, – писал он недвусмысленно, – ясно показывает, что такой эксперимент вполне осуществим, если его проводят умело. Мой ужас вызывает не то, что Дэвид завладел прекрасным молодым телом, а то, каким образом это тело было украдено у его хозяина персоной, которую мы теперь станем называть Похитителем Тел, для недобрых целей самого вора».

Далее Эрон писал, что попытается передать эти бумаги непосредственно старшинам Таламаски.

Очевидно, что трагедия не позволила осуществить его намерения.

Стиль завершающих трех страниц, озаглавленных «Исчезновение Дэвида», был чуть более официальным и отличался особой осторожностью, смешанной с печалью. Лестат упоминался там только как «ВЛ».

Эрон описал, как я исчез на острове Барбадос, не оставив никакой записки, бросив чемоданы, пишущую машинку, книги и бумаги, которые ему, Эрону, пришлось забрать.

Как, должно быть, ужасно чувствовал себя Эрон, собирая мои вещи и не обнаружив ни слова извинения!

"Не будь я так поглощен делами Мэйфейрских ведьм,– писал он, – скорее всего, это исчезновение вообще бы не произошло. Мне следовало бы проявить больше внимания к Д. во время его переселения в другое тело. Следовало бы окружить его большей любовью и таким образом завоевать его полное доверие. Но теперь мне остается только строить догадки о том, что с ним произошло, и, боюсь, он пережил ужасную по своим последствиям духовную катастрофу.

Несомненно, он еще свяжется со мной. Я слишком хорошо его знаю, чтобы думать иначе. Он придет. Непременно придет, каким бы ни было ныне состояние его души, а о том, каково оно, я даже не берусь судить. Да, он придет – хотя бы ради того, чтобы подарить мне покой".

Мне так больно было читать эти строки, что я прервался и отложил страницы в сторону. Несколько минут я мог думать только о своей неудаче – ужасной, жестокой неудаче.

Но оставались еще две страницы. Наконец я взял их в руки и прочел последние записи Эрона:

"Как бы мне хотелось обратиться за помощью непосредственно к старшинам. Как бы мне хотелось после стольких лет служения Таламаске полностью доверять ордену и авторитету старшин. Однако нашу организацию, насколько я знаю, составляют смертные мужчины и женщины, не чуждые ошибок. И я не могу обратиться ни к одному из них, не предоставив им тех знаний, которыми не хочу делиться.

Последние месяцы Таламаска переживает множество внутренних бед. До тех пор пока не будет решен вопрос о личностях старшин и возможности связаться с ними, этот отчет должен оставаться в моих руках.

Тем временем ничто не может поколебать мою веру в Д. – как в него самого, так и в его добродетель. Если Таламаски и коснулось разложение, оно не повлияло на Дэвида и на многих таких, как он. И хотя сам я пока не могу довериться кому-либо, мне отрадно думать, что однажды это сделает Дэвид. Пусть он откроется им, если не мне.

Моя вера в Дэвида так велика, что иногда разум играет со мной странные шутки: мне кажется, будто я вижу его, хотя вскоре понимаю, что ошибся. Вечерами я ищу своего друга в толпе. Я вернулся в Майами специально, чтобы отыскать его. Я не раз взывал к нему телепатически. И нисколько не сомневаюсь, что однажды, очень скоро, Дэвид откликнется хотя бы для того, чтобы попрощаться".

Меня сковала сокрушительная боль. Шли минуты, а я ничего не делал, придавленный грузом несправедливости, совершенной по отношению к Эрону.

Наконец я через силу заставил себя пошевелиться, аккуратно сложил записи, вернул их в конверт, а потом оперся локтями на стол, склонил голову и долго оставался неподвижен.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});