Хрустальный лес - Галина Черноголовина

— Ого! — сказал Рыбчик. — Вот бы мух посмотреть. Нет их сейчас. Ага, у нас мокрицы есть! В подполье. Пошли к нам, посмотрим.

Он снова взгромоздился на велосипед и медленно поехал. С велосипедных шин слетали рубчатые ошмётки снега. Илюшка бежал следом, волоча за собой санки.

— Где ты пропадаешь? — встретила Рыбчика мать. — Жду, жду…

Мишка протянул ей хлеб:

— Чёрный только…

— Был и белый! — сердилась мать. — Пробегал где-то. Где сдача? — Тут она заметила, что Мишка не один. — Кого ещё приволок? — В прихожей было темно, и она не узнала Илюшку. Тот опасливо попятился к двери. — Ой, Ксень Сергеевны внучек! — всплеснула руками тётя Даша. — А я-то… Постой… Как зовут тебя? Да, верно, Илюшей.

Она и про сдачу забыла. Помогая Илюшке раздеваться, тётя Даша рассказывала, как в совхозе все сочувствовали Ксении Сергеевне, что она живёт одиноко.

— А теперь идёт по улице — вся светится. Ну и правильно, папе твоему здесь работы хватит, бабушка — агроном, разве можно ей от поля отставать.

Илюшка слушал её, а сам косился — где Мишка. Мать тоже его хватилась. Мишка уже шебаршил в подполье.

— Чего там тебе надо? — крикнула мать. — Свет включи, а то банки перебьёшь с огурцами. Ты, Илюша, в горницу ступай. Дружков его шалых и близко на порог не пускаю, а ты ходи.

Горница была просторная, чистая. Одна стена сплошь была увешана почётными грамотами в колосьях, а на другой, над кроватью, был прибит большой клеёнчатый ковёр, на котором было изображено ярко-жёлтое пшеничное поле и идущий по нему красный комбайн. Вдали виднелись белые домики и башня элеватора.

Тётя Даша, зайдя в горницу и увидев, что Илюшка разглядывает ковёр, сказала:

— У нас вон хороший ковёр под койкой скатанный, да наш Терентьич этот снять не разрешает. Спит и то со своим комбайном, в поле да в мастерских он ему не надоел.

Илюшка помалкивал. Ему лично комбайн нравился.

Мишка влетел в горницу испачканный, в паутине.

— Где увеличилка?

Он вытряхнул на стол, на кружевную скатерть, несколько толстых мокриц, перевернул их вверх ножками, чтоб не убежали. Мокрицы поджали ножки, притворились дохлыми.

— Да что ж ты делаешь? — ахнула тётя Даша, мигом сбегала на кухню, принесла совок, смахнула мокриц со стола и так же быстро сунула совок в топку плиты.

— Я в увеличилку хотел глянуть! — хныкал Мишка.

— Нечего её глядеть, такую пакость; ещё, главное, на стол!

— Что за шум, а драки нет?

Пришёл Иван Терентьевич, и тётя Даша сразу умолкла.

— Налей-ка отцу воды в умывальник! — приказала она Мишке и стала резать хлеб.

Иван Терентьевич долго отмывал руки, потом тщательно причесался перед круглым зеркальцем, висевшим над умывальником, и только тогда сел за стол.

Илюшку тоже посадили обедать.

Он ел, а сам косился на якорь, который был на руке у Ивана Терентьевича. Так вон откуда у Мишки бескозырка! У него отец бывший моряк.

— Вот теперь Мишке нашему есть товарищ, — говорила тётя Даша. — А то связался с Лоховыми. Ну что ты, Лоховых, переселенцев, не знаешь, что за пекарней в финском домике живут? Третьего дня иду, гляжу — у них окна подушками заткнуты. Ну ясно, отец получку принёс, а мать за бутылкой побежала. Перепились, поскандалили и стёкла побили. И детки растут…

— Чтоб я тебя с ними не видел! — погрозил отец Мишке. — Вот тебе товарищ, с ним и дружи. Ничего, что дошкольник.

— Я уже читать умею, — сказал Илюшка.

— Видишь, какой молодец! — похвалил Иван Терентьевич. — Слышал, Мишка?

— Слышал, — буркнул тот. — Пошли, Илюшка.

— Куда? — встрепенулась мать.

— В котлован, на санках кататься.

— Дотемна чтоб дома был! — приказала тётя Даша. — И шапку, шапку надень! Ничего! Сожгу я в печке твою бескозырку.

— Ну да, то папкина…

— Только потому и цела ещё, что папкина, а то так бы и загудела.

В бетонный столб был вбит рельс, а к рельсу подвешен вагонный буфер и чугунная колотушка на цепи, для того, чтобы бить тревогу в случае пожара.

Привалившись к столбу, стояли двое мальчишек в стёганках нараспашку, в клетчатых кепках, надвинутых до глаз. Мальчишки были очень похожи друг на друга: только один старше, лет одиннадцати, другой, как Мишка, — второклассник. Тонкошеие, с птичьими носиками, они и головы наклоняли как-то по-птичьи. Оба уставились на Илюшку, весело бежавшего рядом с Рыбчиком. Рыбчик же, как только увидел мальчишек, неуловимо преобразился: пальто вдруг оказалось у него расстёгнутым и походка сделалась иная — вразвалочку.

— Эй, Рыба, плыви сюда! — крикнул старший.

Мишка с готовностью подбежал, и Илюшка следом за ним.

— Это ещё что за масёня? — спросил старший.

Илюшка никогда не слышал такого слова и не знал, как отнестись к нему. На всякий случай он улыбнулся, и стало видно, что во рту у него не хватает трёх зубов.

— Беззубый талала.

— Кушал кашу малала, — ехидно пропел младший.

Илюшка обиделся, заморгал и отвернулся. Мишке уже стыдно было, что он связался с таким масёней, как Илюшка.

— Это агрономшин внук…

— Ну и катай его на саночках… Агрономша конфетку даст.

Рыбчик закусил губу.

Лохова-старшего тоже звали Мишкой, может, поэтому он не называл Рыбчика по имени, только Рыбой.

— Ну что, Рыба, принёс?

Мишка вынул из кармана пачку сигарет «Орбита», видимо купленную на ту самую сдачу, которой интересовалась тётя Даша.

Старший Лохов хлопнул Илюшку по плечу:

— Закурим, масёня?

— Не надо ему, — сказал Мишка. — А то ещё унюхает агрономша, папке наябедничает.

Насколько понравился Илюшке с первого взгляда Мишка, настолько возненавидел он Лохова-старшего: его глубоко посаженные жёлтые глазки, птичий носик, презрительную манеру оттопыривать губу.

Докурив сигарету, Лохов-старший затушил окурок о столб и вдруг положил его Илюшке на голову.

— Дом горит — хозяин спит, — завёл он противным, подзуживающим голосом.

Илюшка мотнул головой — окурок слетел. Но тут Лохов-младший, который, как тень, повторял все действия старшего, воткнул свой окурок за меховой околыш Илюшкиной шапки.

— Дом горит — хозяин спит…

Илюшка мотал головой изо всех сил — окурок не слетал. Мальчишки хохотали, глядя на него, и самое обидное — Мишка тоже!

Илюшка снял шапку, выбросил окурок и снова надел. Лохов-старший выразительно глянул на Мишку. У того забегали глаза.

— Дом горит… — пробормотал он скороговоркой.

Илюшка всхлипнул и, почти ничего не видя, бросился с кулаками на Лохова-старшего.

— Масёня-то! — с удивлением сказал Лохов и легонько толкнул Илюшку в грудь.

Илюшка отлетел и ударился о столб. Придя в себя, он увидел, что мальчишки уходят и Мишка с ними. Илюшка взял санки и поплёлся домой. Идти в котлован ему расхотелось.

Илюшкино поле

Снег таял неудержимо; через несколько дней вода почти вся стекла, впиталась в землю, и от беспредельного разлива в степи остались только небольшие, блестящие на солнце блюдца. Но и они исчезали: солнце грело жарко, да ещё с юго-запада, из пустыни Каракум, подул сухой знойный ветер.

Появились первые степные цветы с зеленовато-белыми лепестками и тонким запахом. Цветы были такие нежные, такие пушистые, что всё время хотелось держать их в ладонях, как цыплят.

Тоня приходила из школы и с ужасом рассказывала, что мальчишки таскают в ранцах оживших ужей и ящериц. Ужи выскальзывают из ранцев, шлёпаются под парты и ползают там. Болат даже степную гадюку где-то изловил и принёс завязанную в банке. Вот визгу-то было, но тут в класс заглянула учительница биологии и обрадовалась: «Давай её сюда, заспиртуем, своя гадюка будет».

Раиса Фёдоровна взволновалась и даже хотела идти в школу, чтобы поговорить с учительницей:

— Этак всех ребят змеи перекусают, а им шуточки!

Но Тоня расплакалась и сказала, что больше ничего не будет рассказывать, если мама пойдёт в школу. У неё уже было много друзей, и она не хотела, чтобы её считали ябедой.

Илюшка скучал. Его ровесники ходили в детсад, а Илюшку отдавать не было смысла: осенью уже в школу. Рыбчик при встрече отворачивался.

— Никак не желает дружить с вашим, — жаловалась тётя Даша Раисе Фёдоровне, встретив её в магазине. — Я уж его и ремнём стращала — не водись с этими Лоховыми, играй с Илюшкой. Как бык упрямый!

Бабушку Ксеню Илюшка теперь видел редко: у неё была посевная. Она уезжала чуть свет, возвращалась домой поздно вечером. От неё пахло пылью и солнцем. Умывшись, она садилась за стол.

Раиса Фёдоровна наливала в тарелку супу и выговаривала:

— Не бережёте вы себя. Разве можно так, по восемнадцать часов в сутки…

— Весенний день год кормит, Раечка, — слабо защищалась бабушка. Она вяло хлебала суп, потом с трудом вставала из-за стола и, держась за поясницу, шла к кровати.