Судьба семьи Малу - Жорж Сименон

У него создалось впечатление, что за соседним столиком их слушают, и это его стесняло. Все их знали. На них смотрели, это было ясно.

— Вчера он пошел играть в бридж к одному из своих коллег. Там собралось несколько врачей, и среди них доктор Лашо, специалист-ларинголог. Они болтали и по привычке рассказывали о своих, больных.

Она медленно выпускала перед собой дым сигареты, смотрела на часы, наблюдала в окно за машиной, которая ждала ее.

— И вот он узнал, что наш отец был очень болен. У Алена внезапно сжалось сердце. Он сидел неподвижно, настолько эта новость, которую ему сообщили в банальной обстановке кафе, была неожиданна.

— Вот что я знаю… Ты можешь поступить как захочешь… В день своей смерти папа позвонил доктору Лашо и сказал, что хотел бы его видеть. Он настаивал на том, что должен прийти сейчас же. Он, казалось, был очень встревожен. Лашо был с ним знаком, но ему никогда не приходилось его осматривать. Он сказал отцу, чтобы тот пришел сейчас же, что он найдет время его принять. Отец к нему пошел. Он говорил решительно. Ты знаешь, каким он бывал иногда.

«Прошу вас меня осмотреть и сказать прямо: да или нет. Я не хочу, чтобы меня подбадривали. Мне не нужно туманных надежд. Да или нет, доктор, и больше ничего».

И он открыл рот. Ты ведь знаешь, у него часто болело горло. Он страдал этим всю жизнь. Мы посмеивались над его хриплым голосом. Лашо не пришлось долго его осматривать.

«Да или нет, доктор? — спросил он. — Видите ли, от „того слишком многое зависит, поэтому я должен быть в курсе дела сейчас же. Учтите ответственность, которая на вас лежит;..“

И Лашо сказал: «да». А это означало, что у папы рак горла и метастазы на языке. Кажется, папа держался очень хорошо. Он смеялся. Спросил у доктора, сколько он должен.

«Пользуйтесь, пока еще что-то осталось!» — шутил он, открывая бумажник.

Лашо заговорил об операции, но папа заставил его замолчать.

«Я знаю! Знаю! Я разбираюсь в этом вопросе почти так же хорошо, как вы. Я ожидал этого уже многие годы».

И он ушел, пожав руку доктору. Несколько минут спустя он звонил в дверь особняка графа д'Эстье. Так что я теперь не знаю, что и думать: покончил он с собой из-за финансовых неприятностей или потому, что был обречен… Ты помнишь, как он боялся болезней. Простуда, грипп его просто бесили. Самое легкое недомогание он воспринимал как неполноценность. Вот и все, что я хотела тебе сказать. Это ничего не меняет, беда уже свершилась, но тебе, может быть, все же лучше знать это. Наконец, поскольку мы с тобой встретились, позволь мне добавить, что ты ведешь себя как ребенок и ставишь меня в трудное положение. Не понимаю, почему ты считаешь бесчестным для себя жить вместе со мной. Ведь ты бы не встречался там никогда с известным тебе человеком. Вместо этого ты поселился на каком-то постоялом дворе, и весь город об этом знает. Спасибо тебе за это, но, повторяю, я никогда не ждала ничего хорошего от нашей семьи! Все! Прощай!

При этих словах Корина проглотила остаток портвейна, взяла свою сумочку и портсигар и направилась к двери, которую с поклоном открыл ей Габриэль.

Ален написал матери в воскресенье утром в своей комнате «У трех голубей» перед поездкой в Малувиль. Письмо без излияний — между ним и матерью их никогда не было. Это, скорее, походило на сочинение школьника: он описал свою комнату, столовую, секретаря суда, который сидел за столом напротив него, старого Пуаньяра, всегда под хмельком, и вкусные блюда Мелани. Еще он вкратце написал о своем месте у Жамине, о своей работе…

«Это чудо, — заключил он, — что я так быстро устроился и что уже на следующий день после вашего отъезда мог полностью зарабатывать на свои расходы. Если тебе нужны деньги, я мог бы послать в Париж часть тех трех тысяч, которые мне дала Корина. Через две недели, к концу месяца, я получу жалованье, и мне хватит, чтобы оплатить счет в пансионе.

Поцелуй от меня тетю Жанну, ее мужа и Бертрана. Надеюсь, ты здорова. Что касается меня, то простуда, которой я боялся, прошла…»

Он так задумался, когда шел по улицам, что удивился, оказавшись напротив «Трех голубей». Он быстро привык к этой дороге. Увидя его, Мелани воскликнула:

— У вас что-нибудь не ладится, господин Ален? Он попытался улыбнуться.

— Вы получили какое-нибудь плохое известие? Тут уж он не выдержал. Ему нужно было кому-то довериться.

— Оказывается, мой отец был очень болен, — прошептал он.

Она не понимала. Быть может, думала, что если Малу уже нет в живых, то теперь не важно, был он болен или нет.

— У него был рак горла. Он узнал об этом за два часа до того, как покончил с собой.

— Вы думаете, он потому и сделал это? Давайте выпейте стаканчик! Это вас подбодрит. Она подала ему рюмку рома.

— Ужас какой-то, сколько больных на земле! Особенно в нашем возрасте. Вам, к счастью, еще рано об этом думать. А вот мой муж, смотрите! С виду он силен, как бык… Но вот уже год, как ему нужно оперировать мочевой пузырь, аденому, как говорят доктора. Бывают дни, когда он, простите, не может мочиться, и ему приходится вставлять резиновую трубку. Он боится операции. Не хочет, чтобы его усыпляли, говорит, что не проснется. С тех пор он и стал с удовольствием выпивать. Когда вы видите его Здесь, внизу, он выглядит хорошо, но уверяю вас, что ночью, когда он мучается над своим ночным горшком, он становится как маленький ребенок… Пейте, господин Ален! Рак, конечно, вещь серьезная. У меня была двоюродная сестра, так вот, она умерла от рака груди, оставив троих малышей. Если у него в самом деле был рак, может быть, в конце концов он поступил правильно. Но точно ли это был рак?

— Точно.

— Идите садитесь за стол. Для начала я вам сделаю яичницу с ветчиной… И не думайте больше обо всем этом. Сил не хватит переживать из-за тех, кто жив, и тех, кто умер.

Он позволил втолкнуть себя в зал, где за столом под люстрой сидели только два коммивояжера. Рыжий секретарь суда еще не пришел. На стуле, свернувшись клубком, спала кошка, и служанка в белом переднике, самая симпатичная, Ольга, стояла возле серванта.

— Вам обязательно нужно поесть. А то еще станут говорить, что постояльцы у меня худеют… Обслужи его как следует, Ольга. И принеси ему бутылку закупоренного вина.

Любопытно! Вся эта болтовня, из которой он не мог бы повторить ни одного слова, которую почти не слушал, словно усыпила его. Он не чувствовал больше острой боли, у него не появлялось больше отчетливых мыслей. Он только ощущал недомогание.

— Бедный папа…

И, макая хлеб в суп, он представлял себе отца в кабинете доктора Лашо, отца, который хорохорится и веселым голосом спрашивает: «Да или нет?»

Значит, ответом было «да»… А если бы он был здоров, продолжал бы упорно бороться? Продолжал бы бороться, чтобы содержать этот огромный дом, эту бездонную бочку, ради всех этих людей, которых на протяжении долгих лет он ограждал от жизненных тягот, ради своей жены, ради Корины, ради него самого, Алена, который преспокойно ходил в коллеж и никогда не полюбопытствовал узнать, каким человеком был его отец.

Ответом было «да». И теперь на каждой двери красовалась печать, и строительные площадки были закрыты, и все дела перешли в руки главных держателей акций. И все журналисты зашевелились, как крабы, и каждое утро газета печатала о нем подлые статейки.

Ответом было «да», и у него не оставалось даже нескольких тысяч франков наличными, свежих денег, как он говорил в те дни, когда ему везло, не оставалось денег на лечение, на необходимую операцию.

Он знал, что эти операции, в общем, ничего не дают после них не выздоравливают, а они только оттягивают конец на несколько месяцев.

Выйдя от врача, он не вернулся домой. Да и с кем он мог поделиться? Что бы он там стал делать?

Он пошел к графу д'Эстье и, может быть, все тогда и поставил на карту, может быть — он ведь был суеверный — подумал, поднимая молоток у дверей: «Если это удастся, я буду продолжать!»

Но это не удалось. С Эстье невозможно договориться. Эстье же не мог себе представить, что его посетитель, выхватив пистолет, сейчас нажмет курок.

На улицу! На улицу, откуда он начал свой жизненный путь. Эжен Малу предпочел покончить с собой на улице, может быть, потому, что она была для него теплее, роднее, доброжелательней, чем его собственный дом.

— Ну как, мой милый? — спросила Мелани. — Понравилась вам яичница? Она зажарена специально для вас. Вы должны съесть ее всю, потом будет тушеная телятина, как в тот день, когда вы поселились здесь…

Ему хотелось взять Мелани за руку и поблагодарить. Он как в тумане видел лица коммивояжеров. И все-таки он съел все, что она ему принесла, даже выпил вино, не отдавая себе в этом отчета, время от времени всхлипывая.

Наверное, в подобных ресторанчиках его отец любил встречаться со своим старым товарищем Бургом?

— Видите, дело пошло на лад. Теперь, если вы меня послушаетесь, то ляжете спать с горячей грелкой. Ольга, положи ему в кровать горячую грелку. Утро вечера мудренее.