Современная жрица Изиды - Всеволод Соловьев

Черезъ два дня я окончилъ приведеніе въ нѣкоторый порядокъ рукописи Блаватской и уѣхалъ изъ Эльберфельда, оставивъ «madame» въ положеніи, хоть и не внушавшемъ немедленныхъ опасеній за ея жизнь, по словамъ доктора Майерса, но весьма серьезномъ. Прощаясь со мною она была опять очень трогательна, и я сказалъ ей, что хотя мнѣ теперь нѣтъ ровно никакого дѣла до ея теософическаго общества, но лично по ней болитъ мое сердце и во всемъ благомъ я очень хотѣлъ бы ей быть полезнымъ.

XII

Черезъ нѣсколько времени по возвращеніи моемъ въ Парижъ я получилъ отъ Е. П. Блаватской слѣдующее письмо:

«Дорогой В. С. „Tout est perdu-(même) l'honneur“. Что же мнѣ дѣлать? Если даже вы сознались мнѣ, что подозрѣваете, что я иногда могу замѣнить настоящія подложными явленіями, вы добрый и дорогой другъ, то чего же мнѣ ожидать отъ враговъ? Вотъ Coulomb взяла свое. Сочинила какія то будто отъ меня письма и напечатала (я ихъ еще и не видала) въ Миссіонерскомъ журналѣ Мадраса. И эти письма якобы открываютъ цѣлую систему организованную мошенничества. А я ей никогда и двухъ строкъ не писала!![17] Выходитъ что наши махатмы составлены изъ пузырей и кисеи да масокъ. Вы видѣли ночью пузырь теперь знайте; Олкоттъ видѣлъ хозяина нѣсколько разъ и говорилъ два раза съ „К. Н.“ носъ къ носу — оба въ видѣ пузырей и т. д. Мохини ѣдетъ къ вамъ т. е. въ Парижъ черезъ два дня въ четвергъ такъ и скажите и объяснитъ дѣла. Но какъ вы поможете мнѣ, несмотря на все ваше желаніе — не знаю. Вамъ, говорите, до Общества дѣла нѣтъ, а я вотъ для Общества для абстрактной идеи готова не только душу положить но и честь. Я подала въ отставку и удаляюсь съ арены дѣятельности. Я уѣду въ Китай, въ Тибетъ, къ чорту если нужно туда гдѣ меня никто не найдетъ, туда гдѣ никто меня не увидитъ и не будетъ знать гдѣ я — умру для всѣхъ кромѣ двухъ трёхъ преданныхъ друзей какъ вы и желаю чтобъ такъ и думали что я умерла а потомъ года черезъ два, если смерть оставитъ меня, съ обновившимися силами опять явлюсь. Это рѣшено и подписано самимъ „генераломъ“.[18]

Можете прежде всего объявить всѣмъ и каждому въ Парижѣ что такъ какъ, не взирая на всѣ мои усилія, на то что я положила за Общество жизнь и здоровье и всю будущность, меня подозрѣваютъ не только враги но даже и свои теософы, то я и отрѣзаю заражённый кусокъ отъ здороваго тѣла; то есть себя отъ общества. Всѣ ухватились за идею съ такой радостью и Олкоттъ и m-me Гебгардъ и другіе, что я не нашла даже сожалѣній. Предоставляю мораль — нравоученіе — вамъ. Конечно, я не удалюсь въ „пустыню“, пока Олкоттъ (который уѣзжаетъ въ Индію съ первымъ пароходомъ) не поправитъ дѣлъ въ Адьярѣ, не объявитъ и не докажетъ заговора — Куломбшѣ дали 10,000 руп. теперь доказано чтобы погубить Общество — а какъ только все это успокоится то и удалюсь — куда еще неизвѣстно, все равно, впрочемъ, лишь бы туда гдѣ бы никто не зналъ. Письма къ Каткову могу отправлять черезъ васъ. Олкоттъ будетъ конечно знать гдѣ я, а другіе пусть думаютъ что хотятъ. Чѣмъ безумнѣе выдумки тѣмъ лучше. Вотъ въ этомъ можете мнѣ помочь дѣйствительно. Вамъ довѣрюсь вполнѣ и могу и буду управлять Обществомъ издали лучше чѣмъ на виду.

Вотъ родной мой другъ всё. Остальное скажу съ глаза на глазъ потому что хочу тихонько отъ всѣхъ пріѣхать къ вамъ на нѣсколько дней если захотите. Отвѣчайте скорѣе и не отговаривайте, потому что это единственное спасеніе и мнѣ и Обществу. Эффектъ моей публично заявленной мною отставки будетъ громадный. Увидите. А вы поспѣшите объяснить это въ Питерѣ — хоть въ Ребусѣ тѣмъ что Общество наше устроено не для произведенія феноменовъ, а ихъ изученія; не для боготворенія махатмъ а для всемірнаго дѣла и чтобы доказать что вѣра въ сверхъестественное есть суевѣріе, глупость, а вѣра, т. е. наука (!!), знаніе силъ природы неизвѣстныхъ нашимъ ученымъ есть обязанность каждаго интеллигентнаго человѣка и что такъ какъ половина теософовъ и всѣ спириты считаютъ меня кто сильнымъ медіумомъ а кто и шарлатанкой, то мнѣ все это надоѣло и я любя Общество больше души своей добровольно отстраняюсь отъ него на время ради избѣжанія соблазна. Ради Бога сдѣлайте это тотчасъ же а не то поздно будетъ. Вамъ Мохини разскажетъ всю конспирацію въ Мадрасѣ противъ Адьяра и Общества. Ошельмуйте вы этихъ подлыхъ кальвинистовъ миссіонеровъ — будьте другомъ. А пока отвѣчайте. Я хочу уѣхать въ Лондонъ къ концу этой недѣли. Да сослужите службу. Узнайте въ Rue Byron 11 bis-не живетъ ли тамъ артистка chromophotographiste Madame Tcheng, а если уѣхала, то куда. Но она васъ не должна ни видѣть ни знать. Ахъ, кабы васъ увидать да переговорить да устроить да совѣтъ отъ васъ получить! Ну война, не на животъ а на смерть.

На тя махатмы уповаемъ, да не постыдимся во вѣки!!

ваша по гробъ Е. Блаватская».

Рядомъ съ этимъ, въ концѣ письма, очевидно для того, чтобы совершенно получить меня, — оказалось куръезнѣйшее дополненіе: «астральная» приписка махатмы Кутъ-Хуми его обычнымъ синимъ карандашемъ, подлинность которой можетъ быть засвидѣтельствована какимъ угодно экспертомъ.

Вотъ что, потревожившись изъ своего тибетскаго уединенія, удостоилъ мнѣ написать по-французски мудрѣйшій махатма: «Et les „mahatmas“, ne l'abandonneront pas-mais, la situation est furieusement sérieuse. O. est bête, mais il n'y en a pas d'autre. K. H.». [19]

Мудрый махатма, откровенно признавшійся мнѣ въ глупости Олкотта, испортилъ все дѣло. Не знаю какое бы впечатлѣніе произвело на меня это письмо «madame», въ смыслѣ ея искренности, но «астральная» приписка Кутъ-Хуми, въ которой я, и не будучи экспертомъ, не могъ не признать «слога» и даже хоть и видоизмѣненнаго, но несомнѣннаго почерка Блаватской, — сразу укрѣпила почву у меня подъ ногами. Я ужь не сомнѣвался въ томъ, что тутъ дѣло совсѣмъ не чисто. Конечно, я не исполнилъ ни того, ни другого порученія «madame»: я не заявлялъ, ни тогда, ни впослѣдствіи, ровно ничего и ни въ какихъ газетахъ и журналахъ, о теософическомъ обществѣ или о Блаватской, и не сталъ искать какую-то «chromophotographiste», которая не должна была «ни видѣть, ни знать меня», — все это было бы, по меньшей мѣрѣ, нелѣпымъ.

Я такъ возмутился «астральной припиской Кутъ-Хуми», что, въ первую минуту, хотѣлъ было прямо обратиться къ Блаватской съ просьбой забыть о моемъ существованіи. Но мнѣ пришлось бы раскаяться, еслибы я послѣдовалъ этому первому движенію: въ тотъ же день, у m-me де-Морсье, я встрѣтился съ самыми «убѣжденными» и честными французскими теософами и, несмотря на всю очевидность обмана, они признали приписку «подлиннымъ дѣломъ руки не „madame“, а Кутъ-Хуми. Это полное „ослѣпленіе“ людей, совершенно разумныхъ во всемъ, за исключеніемъ вопроса о непогрѣшимости „madame“, заставило меня окончательно укрѣпиться въ моемъ первоначальномъ планѣ. Во что бы то ни стало я соберу доказательства всѣхъ этихъ обмановъ, достаточныя не только для меня, но и для всѣхъ одураченныхъ слѣпцовъ. Я не стану больше поддаваться невольной симпатіи и жалости, которыя, несмотря на все, влекутъ меня къ „Еленѣ Петровнѣ“. Я буду имѣть дѣло, прежде всего, съ „Блаватской“, воровкой душъ, стремящейся уворовать и мою душу. Она, надъ личиной дружбы и преданности, надуваетъ меня, желаетъ опутать и эксплуатировать, — это развязываетъ мнѣ руки. Пусть она считаетъ меня „другомъ“, то-есть слѣпцомъ, вполнѣ одураченнымъ ею, ибо если у нея хоть только мелькнетъ въ головѣ подозрѣніе относительно моей цѣли — я, конечно, ровно ничего не достигну. Во всякомъ случаѣ, что бы ни произошло, я ее пожалѣю больше, чѣмъ она меня жалѣетъ, я всячески постараюсь, чтобы она вняла совѣтамъ благоразумія, чтобы скандалъ вышелъ меньше — ради этого я готовъ дать ей самые добрые совѣты, потому что она русская. Но если она будетъ упорствовать — я ее изобличу передъ всѣми, хоть она и моя соотечественница. Теперь, прежде всего, намъ надо увидѣться; я не могу ѣхать въ Лондонъ, пусть же она пріѣдетъ въ Парижъ, благо сама этого желаетъ.

И я написалъ ей прося ее непремѣнно пріѣхать прямо изъ Эльберфельда. Дня черезъ два m-me де-Морсье сообщила мнѣ, что получила письмо отъ „madame“, въ которомъ она проситъ ее встрѣтить пріѣзжающаго съ такимъ-то поѣздомъ Могини.

— Встрѣтить его необходимо, — объяснила m-me де-Морсье, — вѣдь онъ ѣдетъ одинъ и, плохо зная французскій языкъ, совсѣмъ растеряется. Не можетъ ли онъ у васъ остановиться? Madame не рѣшилась прямо спросить объ этомъ васъ, не зная, найдете ли вы удобнымъ, и поручила это мнѣ.

— У меня есть лишняя, совсѣмъ отдѣльная комната — отвѣтилъ я, — и онъ нисколько не стѣснитъ меня даже и своимъ вегетарьянствомъ. Конечно его бронзовое лицо и странный костюмъ возбудятъ толки у насъ въ impasse'ѣ: но мнѣ это все равно.

Мы вмѣстѣ поѣхали на желѣзнодорожную станцію и встрѣтили молодого брамина. Онъ передалъ мнѣ письмо „madame“.

Она писала: „Дорогой В. С. Старалась сдѣлать по вашему — невозможно. Ѣхать на Парижъ одной, когда я насилу хожу безуміе. Ѣду въ понедѣльникъ въ Лондонъ. Останусь (п. ч. необходимо) въ Лондонѣ недѣли двѣ, а затѣмъ ѣду къ вамъ въ Парижъ, хотите на недѣлю, хотите на двѣ. Никто не долженъ знать гдѣ я. Кромѣ Геббарта который вполнѣ преданъ мнѣ и дѣлу. Я вышла въ отставку и теперь идетъ страшнѣйшая кутерьма. „Генералъ“ приказалъ эту стратегію, а онъ знаетъ. Я конечно осталась членомъ но простымъ членомъ и исчезаю на годъ или два, съ поля битвы. Это письмо вамъ передастъ Могини. Онъ останется въ Парижѣ до вторника. Геббартъ пріѣдетъ за мною когда я хочу и повезетъ куда захочу. Но куда мнѣ ѣхать такъ чтобы никто кромѣ нѣсколькихъ преданныхъ друзей не зналъ гдѣ я — я еще рѣшительно не знаю.