Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков

перепутьях

колдуньи в соблазнительных лохмотьях, —

но конь летит и всадник недвижим.

Еще встает из грота потайного

обезумелый великан тоски,

чтоб сгорбиться и притаиться снова

по мановенью рыцарской руки.

Да, рыцари… Вот щит, простой, железный,

вот подвиг наш — быть может, бесполезный,

но благостный, но светлый, но живой…

xvii

Вернемся мы! Над вольною Невой

какие будут царственные встречи!

Какой спокойный и счастливый смех, —

и отличаться будем мы от всех

благоуханной медленностью речи —

да, — некою старинной простотой

речей, одежд и сдержанных движений,

затем, что шли мы строгою стопой,

в самих себе не зная поражений,

затем, что мы в пыли чужих дорог

все помнили, — затем, что с нами Бог…

Берлин

6. XI. 23

Университетская поэма

1

«Итак, вы русский? Я впервые

 встречаю русского…» Живые,

 слегка навыкате, глаза

 меня разглядывают: «К чаю

 лимон вы любите, я знаю;

 у вас бывают образа

 и самовары, знаю тоже!»

 Она мила: по нежной коже

 румянец Англии разлит.

 Смеется, быстро говорит:

«Наш город скучен, между нами, —

 но речка — прелесть!ᴇ.ᴇ. Вы гребец?»

 Крупна, с покатыми плечами,

 большие руки без колец.

2

Так у викария за чаем

мы, познакомившись, болтаем,

и я старательно острю,

и не без сладостной тревоги

на эти скрещенные ноги

и губы яркие смотрю,

и снова отвожу поспешно

нескромный взгляд. Она, конечно,

явилась с теткою, но та

социализмом занята, —

и, возражая ей, викарий, —

мужчина кроткий, с кадыком, —

скосил по-песьи глаз свой карий

и нервным давится смешком.

3

Чай крепче мюнхенского пива.

 Туманно в комнате. Лениво

 в камине слабый огонек

 блестит, как бабочка на камне.

 Но засиделся я, — пора мне…

 Встаю; кивок, еще кивок,

 прощаюсь я, руки не тыча, —

 так здешний требует обычай, —

 сбегаю вниз через ступень

 и выхожу. Февральский день,

 и с неба вот уж две недели

 непрекращающийся ток.

 Неужто скучен в самом деле

 студентов древний городок?

4

Дома, — один другого краше, —

чью старость розовую наши

велосипеды веселят;

ворота колледжей, где в нише

епископ каменный, а выше —

как солнце, черный циферблат;

фонтаны, гулкие прохлады,

и переулки, и ограды

в чугунных розах и шипах,

через которые впотьмах

перелезать совсем не просто;

кабак — и тут же антиквар,

и рядом с плитами погоста

живой на площади базар.

5

Там мяса розовые глыбы;

сырая вонь блестящей рыбы;

ножи; кастрюли; пиджаки

из гардеробов безымянных;

отдельно, в положеньях странных,

кривые книжные лотки

застыли, ждут, как будто спрятав

тьму алхимических трактатов;

однажды эту дребедень

перебирая, — в зимний день,

когда, изгнанника печаля,

шел снег, как в русском городке, —

нашел я Пушкина и Даля

на заколдованном лотке.

6

За этой площадью щербатой

кинематограф; и туда-то

по вечерам мы в глубину

туманной дали заходили, —

где мчались кони в клубах пыли

по световому полотну,

волшебно зрителя волнуя;

где силуэтом поцелуя

все завершалось в должный срок;

где добродетельный урок

всегда в трагедию был вкраплен;

где семенил, носками врозь,

смешной и трогательный Чаплин;

где и зевать нам довелось.

7

И снова — улочки кривые,

ворот громады вековые, —

а в самом сердце городка

цирюльня есть, где брился Ньютон,

и древней тайною окутан

трактирчик «Синего Быка».

А там, за речкой, за домами,

дерн, утрамбованный веками,

темно-зеленые ковры

для человеческой игры,

и звук удара деревянный

в холодном воздухе. Таков

был мир, в который я нежданно

упал из русских облаков.

8

Я по утрам, вскочив с постели,

летел на лекцию; свистели

концы плаща, — и наконец

стихало все в холодноватом

амфитеатре, и анатом

всходил на кафедру, — мудрец

с пустыми детскими глазами, —

и разноцветными мелками

узор японский он чертил

переплетающихся жил

или коробку черепную;

чертил, — и шуточку нет-нет

да и отпустит озорную, —

и все мы топали в ответ.

9

Обедать. В царственной столовой

портрет был Генриха Восьмого —

тугие икры, борода —

работы пышного Гольбайна;

в столовой той, необычайно

высокой, с хорами, всегда

бывало темновато, даром

что фиолетовым пожаром

от окон веяло цветных.

Нагие скамьи вдоль нагих

столов тянулись. Там сидели

мы в черных конусах плащей

и переперченные ели

супы из вялых овощей.

10

А жил я в комнатке старинной,

но в тишине ее пустынной

тенями мало дорожил.

Держа московского медведя,

боксеров жалуя и бредя

красой Италии, — тут жил

студентом Байрон хромоногий.

Я вспоминал его тревоги, —

как Геллеспонт он переплыл,

чтоб похудеть. Но я остыл

к его твореньям… Да простится

неромантичности моей, —

мне розы мраморные Китса

всех бутафорских бурь милей.

11

Но о стихах мне было вредно

в те годы думать. Винтик медный

вращать, чтоб в капельке воды,

сияя, мир являлся малый, —

вот это день мой занимало.

Любил я мирные ряды

лабораторных ламп зеленых,

и пестроту таблиц мудреных,

и блеск приборов колдовской.

И углубляться день-деньской

в колодезь светлый микроскопа

ты не мешала мне совсем,

тоскующая Каллиопа,