Ни дня без мысли - Леонид Жуховицкий

А еще одна бабушка, безмужняя, приладилась делать салаты и печь пирожки с картошкой и капустой, очень вкусные. Она торговала на тротуаре вблизи рынка, поскольку прилавок внутри был ей уж очень не по средствам. Ее тоже ликвидировали как торгующую единицу, чтобы своей нелицензированной коммерцией не компрометировала законопослушную префектуру.

Почему я решил рассказать о людях, столь незначительных? Что у них общего? Что объединяет?

Общего у них – пенсионеры. Объединяет общий вид деятельности – все они заняты процессом выживания. А еще объединяет, что почти все они хоть чем—нибудь, да мешают государству. Государство не то, чтобы их сильно не любит – нет, нормально относится, но предпочитает уважать на расстоянии, чтобы не слишком лезли в глаза, не огорчали своим непрезентабельным видом. Старость и вообще—то не слишком привлекательна, а уж бедная, тем более, нищая, вообще, некрасива. Так что будем справедливы к государству – его можно понять.

Но ведь и стариков можно понять. Они на государство отработали – кто двадцать, кто тридцать, кто сорок лет. А теперь оказались в трудном положении. Чиновники вычисляют для них потребительскую корзину – но как быть, если пенсии хватает лишь на один угол в той корзине? А лекарства, например, лежат как раз в другом углу. Вот и приходится, кто как может, вертеться, хотя возраст к ритмам вальса никак не располагает.

Проще всего сказать, что старикам вертеться не надо, потому что в принципе позаботиться о них должно государство. Согласен – в принципе, должно. Но кто—нибудь помнит случай, когда наше государство отдавало бы долги?

Нет, случается, иногда отдает. Даже тем же пенсионерам. Но не сразу и не всем, потому что на всех не напасешься. Вот и отдают сперва лучшим людям – например, депутатам Государственной думы. Точнее, они, как высшие представители государства, сами себе и отдают. Кстати, правильно делают: лучшие люди и должны жить лучше. Ведь нам же с вами будет стыдно, если какой—нибудь законодатель на пенсии, тот же, допустим, Шандыбин, станет торговать огурцами у метро. Вот депутаты и установили себе министерские зарплаты и, соответственно, пенсии, как у министров. Сколько это будет в живых деньгах, не знаю, это, как поется в популярном мультике, большой секрет, но люди осведомленные называют цифры очень внушительные.

Хорошо это или плохо?

Я думаю – хорошо. Ведь если им не платить, кто же захочет избираться? Вот только, мне кажется, разрыв между избирателями и избранниками должен быть поменьше. Пусть, например, бывший депутат получает пенсию в пять раз большую, чем врач или учитель. Но в тридцать пять раз – это уже лишнее. Чересчур.

Вообще, на мой взгляд, депутатский быт должен возвышаться над жизнью рядовых россиян в разумных размерах. Скажем, если отставные офицеры или библиотекарши на пенсии порой вынуждены рыться в мусорных баках, то и в Охотном ряду надо установить мусорный бак специально для отставных депутатов, но элитный, в пять раз больше, украшенный официальной символикой: двухглавым орлом и текстом гимна во всех трех вариантах. Такую привилегию законодателей люди поймут и не обидятся.

А как быть с пенсионерами, торгующими цветами или яблоками, сдающими углы, пекущими у себя на кухнях пирожки на продажу? Как к ним должно относиться государство?

Я считаю – никак. Раз не может помочь – пусть не мешает. Пусть оставит в покое тех стариков, что пытаются выжить самостоятельно.

Главная беда пенсионеров в том, что в России слишком много государства. Чертова уйма чиновников! И все тоже вертятся, создают видимость работы, чтобы при очередной кампании ненароком не сократили. И все хотят, чего—нибудь, да хотят.

Высшие шерстят олигархов. Средние – средний бизнес. А самым низшим, голодным и потому озлобленным, остаются пенсионеры. Именно на стариках казенные людишки оттачивают клыки. Что, на их счастье, совершенно безопасно: пенсионер и ходит без охраны, и адвоката, что случись, не наймет.

Есть ли какой—нибудь выход из печальной ситуации?

Я бы предложил, примерно, такой.

У нас в стране существует и активно действует депутатская неприкосновенность. Так вот я бы эту юридическую льготу передвинул на несколько уровней вниз. Я бы узаконил пенсионерскую неприкосновенность. Пусть старики, озабоченные единственно выживанием, имеют право на все, кроме уголовных преступлений. Пусть зарабатывают, как могут. Пусть в очень жесткой жизни стелют соломку, где хотят, и справляются со своими бедами, как умеют.

А налоговым и прочим чиновникам того же карающего ряда я бы под страхом судебного преследования запретил приближаться к пенсионеру на расстояние верблюжьего плевка.

ОСТРОВ, ГДЕ ЖИВУТ ДНЕМ СЕГОДНЯШНИМ

Бог ты мой, в какую же даль меня занесло! Сперва летели до Стокгольма, оттуда – в Гетеборг, потом во Франкфурт, главный аэропорт Европы, потом (одиннадцать часов без посадки!) в столицу Венесуэлы Каракас, а уже оттуда еще час местным самолетиком на остров Маргарита. Вот такие повороты писательской судьбы: переводят книгу, приглашают почитать лекции, вежливо предлагают прихватить жену и ребенка – ну какой россиянин откажется от столь великолепной халявы! Уж точно не я.

Что такое Маргарита? Довольно большой остров в Карибском море. Не Куба, не Гаити, не Ямайка, даже не Тринидад, но, тем не менее, пятнышко на карте, 600 тысяч населения, невысокие, зато зеленые горы, бесчисленные пляжи, один другого красивей, и, конечно же, множество отелей – основа экономики острова. Десятый градус северной широты, до экватора рукой подать. Отдыхать на Карибах всегда было для меня символом роскошной жизни, доступной разве что олигархам или чиновникам в скромных пиджачках, чьи карманы вот—вот лопнут от взяток. А теперь сам попал на Карибы. Правда, не совсем отдыхаю, читаю лекции – но всей моей работы на полтора часа в день.

Из окна отеля земли не видно: сплошная зелень, пальмовые лапы словно висят в воздухе, закрывая от глаза все, что под ними. Земли не видно, зато воды в избытке – Атлантический океан тянется до горизонта, и за горизонт, и еще дальше, вплоть до самой Африки.

Начало февраля, зима, и на Маргарите прохладно – воздух 32 градуса, вода 26, местные не купаются. Мы, слава Богу, не местные, по три раза в день бегаем на океан в компании таких же экстремалов из Германии, Швеции и Канады. Шоколадные красавицы, вразнос торгующие на пляже всякой всячиной, от пальмовых вееров до вполне натуральных жемчужных бус (жемчуга в здешних водах полно), смотрят на нас, как мы дома на «моржей», вылезающих на лед из проруби. А солнце в полдень висит прямо над головой, и двадцати минут приятной расслабленности вполне хватит, чтобы серьезно обгореть. Так что, если как—нибудь зимой проездом из Москвы в Калугу решите завернуть на Южные Карибы, будьте очень осторожны – тут вам не Сочи.

* * *

В жаркой Венесуэле, в крутых тропиках, на Карибском острове Маргарита у меня есть дом. Он красив и просторен: три этажа, большая веранда, зеленый двор с кокосами и манго над головой. Да еще картины во всех комнатах. Ну, очень хороший дом!

Достался он мне вот как.

Началось все неожиданно и тревожно. На третий день в тропиках у дочки разболелась голова. Сунул ей градусник – почти сорок! Ничего себе… А ближайший знакомый детский врач в другом полушарии, в Москве, на Красноармейской улице. Что делать?

Дома в сложных случаях звоним друзьям, их много, кто—нибудь наверняка окажется в теме. А здесь, на Маргарите… Впрочем, на Маргарите у меня тоже есть друзья – Ларс и Сильвия, шведы. Иду к Ларсу: так, мол, и так, Аленка заболела. У нас, правда, страховка, но что с ней делать…

– Не надо страховки, – говорит Ларс, – у меня тут есть друг, Швито, зубной врач, я сейчас позвоню.

Ларс позвонил, потом позвонили Ларсу, потом Ларс сказал, что все в порядке: у Швито есть друг Педрито, детский врач, так что Швито заедет за нами в шесть. Не волнуйся, сказал Ларс, теперь все о’кей.

В шесть Швито не приехал, и в четверть седьмого не приехал, и в половине. Но Ларс и тут успокоил: это не Швеция, где все делается минута в минуту, и даже не Россия, это Венесуэла, а здесь никто никуда не торопится. И, правда, еще минут через десять на большом джипе прибыл Швито вместе с женой, которая четверть века назад была шведкой и звалась Рози, а теперь гражданка Венесуэлы по имени Росарио. Мы уселись, уложили Аленку на заднее сидение и поехали.

Педрито смотрелся типичным креолом: крупные черты лица, оливковая кожа, глаза как маслины. Ему было за семьдесят, он владел небольшой частной клиникой, от дел практически отошел – но врачи, как и писатели, как и маршалы, не уходят в отставку. На своем веку Педрито повидал всякого, Аленкина температура его не пугала, в тропиках все чрезмерно, в том числе и жар у больных. Но с лечением вышла легкая заминка: ведь врач должен, как минимум, спросить у страдальца, где болит, а Педрито никаким наречием, кроме благородного языка Сервантеса, не владел. Но выход нашелся: местный Айболит задал свой вопрос по—испански, Росарио перевела с испанского на шведский, Сильвия со шведского на английский, а уж я с английского на наш отечественный. Аленка ответила слабым голосом, и ее фраза вернулась к дяде доктору тем же методом: я перевел на английский, Сильвия на шведский, Росарио на испанский. Так и ходили вопросы—ответы туда—сюда, пока Педрито не вник в суть дела и не нацарапал на листочке названия нужных лекарств.