Штрафной батальон - Евгений Погребов

— Я ведь сына хотел, а родилась Веруська. И знаешь, переменился, как стала подрастать, — лучше моей нет. Строгая такая, понятливая… А однажды обидел. Три годика ей было, она уж говорить у нас начинала. Трудные слова выговаривает, а фамилию свою — ну ни в какую, коверкает, и все. Я с ней и так, и сяк, и по буквам, и по слогам — ничего не помогает. Смеется — и говорит по-своему. Приду с работы, с порога спрашиваю: «Как твоя фамилия?» А она уж дожидается и радостно так мне сообщает: «Махлулая!» Чувствую, озорует, лукавит. Возьми как-то раз да и скажи с досады: «Нехорошая ты девочка, Веруська. Не любишь ты своего папу, и папа тебя любить не будет». Как она бросится ко мне, как вцепится своими ручонками в шею да как заплачет. «Неправда, папочка, миленький мой, хороший. Я тебя очень люблю. Просто у меня плохие зубки, и я никак не выговорю!» До сих пор себе простить не могу… А это уж лет пять ей было. Ну да, март на дворе стоял, подтаивало. Мне надо было над учебниками посидеть. Выпустил я ее на улицу и приказал: «Смотри в лужи не лезь, посуху и по снегу ходи». Ладно, говорит. А через час является домой, промокшая насквозь, в валенках даже вода хлюпает. Ася за голову схватилась. Что ж ты, говорю дочурке, наделала, негодница такая. Ведь ты мокрая с ног до головы! А она серьезно так смотрит на меня и отвечает: «Ну, папа, как же я буду сухой, если сегодня снег всмятку…»

Под наплывом бередящих грез о доме Махтуров весь ушел в себя, отстранился от всего, что могло вспугнуть, разрушить хрупкие, дорогие видения. Павел тоже терзался потревоженной болью.

Будто ему, а не Махтурову пришло то письмо. Лельку и только Лельку, а не неведомую Асю, видел в далекой, затерянной ночной глуши, склонившейся над листком бумаги возле вздрагивающего, притухающего огонька керосиновой лампы. Ее голосом говорили с ним строки письма. Именно такой, чистой, верной, тоскующей, казалась и жила в его воображении любимая. Ожиданием такой любви, возвышенной и преданной, был движим, когда торопился, возвратясь после долгой разлуки, к знакомому подъезду. Минувшая драма снова в подробностях ожила перед ним.

* * *

Пересекая запущенный дворовый скверик, мимолетно омрачился, не приметив на прежнем месте заветной садовой скамеечки с отломанной средней рейкой на спинке. Ее исчезновение отозвалось смутным щемлением, потому что все предметы и вещи, сопутствовавшие в прошлом святейшему таинству встреч с любимой, были сейчас исполнены для него особого смысла, и хотелось платить им за это данью признательности.

А глаза уже нетерпеливо искали скрытое разросшейся тополиной кроной знакомое филенчатое окно на втором этаже: «Дома ли?» Прибавил шаг, слыша, как громко и горячо ответило сердце на призывное стремление, как задохнулось в приливе жаркого, обволакивающего предчувствия чего-то необыкновенного и желанного, что ожидало его.

Вот и нужный подъезд с бетонной площадкой. Толкнув входную створку, очутился в душной, насыщенной кухонными парениями полутьме лестничного разворота. Теперь двенадцать ступенек наверх, поворот, еще шестнадцать, и в глубине простенка — обитая цветной клеенкой дверь, которую неистово жаждал и за которой на целых шесть месяцев, отпущенных ему медицинской комиссией, мог расслабиться и отойти от жуткой окопной жизни.

Поднялся по ступеням и нажал кнопку звонка, стараясь унять громкий неукротимый стук сердца и уловить за дверью приближение шагов. Но не услышал. Дверь отварилась внезапно и бесшумно.

Лидия Николаевна, в неизменном своем полинявшем ситцевом халатике, заметно сдавшая, осунувшаяся, отступила на шаг от порога и, близоруко щурясь со света, всматривалась в представшего перед ней человека. Наконец признала.

— Паша? Ты?! — бескровно прошептала она и обронила бессильно руки с выскользнувшей на пол крышкой от чайника.

Он с комком в горле порывисто подступил к ней и, смущаясь вдруг прихлынувшей нежности и собственной смелости, неловко обнял ее и прижал к груди. И, кажется, назвал мамой.

— Паша!.. Живой!.. Что же это? Боже ж ты мой!.. — По жалко сморщившемуся лицу Лидии Николаевны текли слезы, она говорила что-то частое, неразборчивое и прятала лицо у него на груди. Он столь же нескладно, угловато успокаивал:

— Ну что вы, Лидия Николаевна. Не надо плакать. Все хорошо… Я вернулся…

— Конечно, это хорошо… это хорошо… — всхлипывая, твердила она, словно в беспамятстве, а он уже торопился:

— Леля… Леля где?

— Леля? — Она вздрогнула и отстранилась, приподняла странно напрягшееся лицо. — Леля на работе, где ж ей еще быть…

Припоминая впоследствии эту сцену, он ясно видел испуг и растерянность, мелькнувшие в глазах Лидии Николаевны при имени дочери, и то, как она, колеблясь и мучаясь, не приглашала его войти в дом, стоя у порога. Скинув с плеч вещмешок, он сам неуклюже протиснулся в прихожую, посчитав, что надо дать взволнованной женщине побыть одной и тогда она быстрее и легче придет в себя.

Помешкав, прошел в зал, застав в нем привычный порядок, памятный ему по полуторагодичной давности. Тот же самодельный столик под клеенкой в окружении трех разномастных стульев и с будильником посередине, плетеная коричневая этажерка с книгами в углу, а на стенке — незатейливый коврик ручной работы, «баб-Нюрино наследие», как шутливо определяла его родословную Лелька. Единственное дополнение и изменение — плотная светомаскировочная занавесь на окне.

Мельком, осматриваясь от стола, глянул внутрь Лелькиной комнатки и обомлел: на ее кровати, раскинувшись поверх покрывала, спал человек в нижней, нательной рубахе и синих армейских галифе. Средних лет, светловолосый, с правильными чертами лица, он отдаленно напоминал Лельку, и это определило последующий ход мыслей Павла. «Борька!» — толкнуло его. «Ну конечно, Борька!» — проникаясь изумленным возбуждением, прикидывал он, разом припоминая все, что рассказывала ему Лелька о своем старшем брате, тоже кадровом командире Красной армии. Ослепленный счастливой догадкой, совершенно упустил из виду, что его вероятный шурин — военный инженер, а не интендант, о чем свидетельствовали знаки различия на кителе, висевшем на спинке стула подле спящего.

Он еще не успел примериться к своим соображениям, как спящий, почувствовав, вероятно, присутствие постороннего, обеспокоенно завозился, открыл глаза. Взгляды их встретились. Секунду они смотрели друг на друга с напряженным ожиданием, как застигнутые врасплох люди, взаимно озадаченные и силящиеся прозреть, что им следует ждать для себя — хорошего или плохого — вслед за прояснением ситуации. Потом незнакомец резко сбросил ноги на пол и стал сидя обуваться, не выказав внешне признаков беспокойства.

И эта его бесстрастность подкупила и спровоцировала Павла на обидную промашку. Окончательно поверив, что перед ним брат любимой, он в избытке чувств шагнул в комнату, стиснул его за плечи.

— Слушай, Борис!.. Вот здорово! Ни за что не думал еще и тебя дома застать. И Лидия Николаевна ничего не сказала. Недаром говорят, что удача, как и беда, не ходит в одиночку. — Засуетившись, он выскочил обратно в зал, подхватил вещмешок, стал выкладывать припасы на стол. — Такое дело надо отметить… Сейчас мы и за знакомство, и за родство предстоящее! И так на целый год опоздали!..

— Ошибаешься, капитан. Виктором меня зовут, а не Борисом. Виктором, да еще и Андреевичем, — с хмельным вызовом поправил незнакомец, появляясь за спиной у Павла, и, пристегнув к поясу кобуру, не задерживаясь, прошел дальше. — Извини, сполоснуться со сна требуется.

Павлу стало не по себе. Неужели имя Лелькиного брата перепутал? Тьфу ты черт. А он, видно, с характером — обиделся. Да нет, что за чушь такая — Борис он, точно. Ни о каком Викторе и речи не было. А может, контузия подводит или другой это кто из родственников, не Борис? Ну и положение.

Ругая себя за непростительную суетливость — надо было сначала познакомиться, а потом бросаться с объятиями, — Павел присел на стул, решив дождаться Виктора и исчерпать недоразумение. Терпеливо выждал несколько минут. Тихо в квартире, будто затаилось все живое. И Лидия Николаевна куда-то запропастилась. Со всем изведясь от томительного ожидания, выглянул в прихожую — пусто. Прошел до кухни и умывальника — тоже никого. Лишь на плите в открытой алюминиевой кастрюльке пучилось с шипением и горело, убегая через край, забытое на огне молоко. И почему-то была распахнута настежь дверь на лестницу.

Внутри все дрогнуло и напряглось, обдало жаром, а руки и ноги враз отяжелели, точно уличил себя в низком или чрезвычайно нелепом поступке. Сознавал уже что-то, но в голове не укладывалось. Как же, только что было под рукой, и на тебе — нет. Стерег, стерег, а не усмотрел — увели, украли. Но не могли украсть, нельзя было украсть. Что он без этого? А может, все показалось и дело в другом: свалился как снег на голову, переполошил. Лидия Николаевна, наверно, к Лельке на работу побежала. На радостях и про молоко забыла, ничего удивительного…