Папа Хемингуэй - Аарон Хотчнер

— Несколько раз приводил сюда Джойса, — рассказывал Эрнест. — Я знал Джеймса с тысяча девятьсот двадцать первого года до самой его смерти. В Париже его всегда окружали друзья-писатели и подхалимы. Мы с ним часто спорили, и иногда наши дискуссии становились столь яростными, что Джойса от злости мог хватить удар. Он был замечательным парнем, но порой совершенно несносным, особенно если разговор заходил о литературе — тогда он просто превращался в дьявола. А заведя всех, он мог внезапно исчезнуть, оставив меня разбираться с теми, кто требовал сатисфакции. Джойс был очень гордым и очень грубым человеком — особенно со слабаками.

Эрнест выпил рюмку перно.

— Он был не дурак выпить, и в те вечера, когда я приводил Джеймса после затянувшегося загула домой, его жена Нора, открыв нам дверь, обычно говорила: «Ну вот, пришел писатель Джеймс Джойс, снова напившийся с Эрнестом Хемингуэем».

Эрнест сидел в своем кресле, потягивал перно и вспоминал Джойса:

— Знаешь, он до смерти боялся молний.

Подошел метрдотель с меню и попросил у Эрнеста автограф для двух клиентов. Когда он отошел, Эрнест сказал:

— Здесь были ко мне добры тогда, когда я в этом особенно нуждался. Например, в тот раз с Миро. Мы с Миро дружили. Оба работали как сумасшедшие, но ни я, ни он не могли ничего продать. Мои рассказы возвращались из редакций без каких-либо перспектив быть напечатанными, а его полотна, которые никто не хотел покупать и выставлять, уже заполнили всю мастерскую. Одна картина сильно запала мне в душу — на ней была изображена его ферма где-то на юге. Я не мог думать ни о чем, кроме этой картины и, хотя денег у меня совсем не было, решил ее все-таки купить. Поскольку мы были друзьями, мне казалось, что лучше это сделать с помощью дилера. Итак, мы отдали картину дилеру, а тот, чертов сын, зная, что продажа картины — дело решенное, поставил цену в двести долларов. Однако мне удалось договориться, чтобы не сразу заплатить все деньги, а разделить платеж на шесть этапов. Дилер дал мне подписаться под контрактом, где говорилось, что если я пропущу хотя бы один платеж, то потеряю картину и все уже уплаченные деньги. Ну, я согласился и выполнял все условия до наступления срока последнего платежа. В то время я не продал ни одного рассказа, и в кармане у меня не было ни единого франка. Я попросил дилера об отсрочке, но он, конечно, предпочитал получить картину и мои уже уплаченные деньги. И тут в дело вступает «Клозери». В день платежа я захожу в зал. На душе — тоска, хуже не бывает. Бармен спрашивает, что случилось, и я рассказываю всю эту историю с картиной. Он тут же спокойно что-то говорит официантам, они сбрасываются и вручают мне необходимую сумму.

— Вы имеете в виду ту картину «Ферма», что сейчас висит у вас в доме на Кубе?

— Да. Застрахованная на двести тысяч долларов. Теперь понимаешь, почему мне так нравится это заведение? Как-то я хотел снять квартиру недалеко отсюда, но у меня не было ни мебели, ни денег, так что я был еще тот квартирант. Хозяин квартиры куда-то уехал, и консьерж, мой приятель, разрешил мне жить в квартире до его появления. И вот накануне возвращения хозяина один мой друг, очень респектабельный и богатый человек, побывал у своих знакомых, собиравших коллекции живописи, и, сказав, что устраивает благотворительную выставку, взял у них двух Сезаннов, трех Ван Гогов, двух Ван Дейков и одного Тициана. Мы развесили добытые шедевры по стенам этой квартиры, и, хотя там не было мебели, «мои» картины произвели на вернувшегося хозяина такое сильное впечатление, что он разрешил мне там жить в кредит целый год.

Я прекрасно жил в этой квартире, пока в Париже не появился Скотт Фитцджеральд. Как обычно, он остановился в «Ритце». Как-то он пришел ко мне вместе со своей дочерью Скотти. Когда мы разговаривали, она объявила, что хочет пи-пи. Я объяснил Скотту, что туалет на нижнем этаже, но он сказал Скотти, что туалет слишком далеко, поэтому можно все делать прямо в коридоре. Консьерж, увидев тонкие струйки, текущие сверху по лестнице, поднялся выяснить, в чем дело. «Мсье, — сказал он Скотту очень вежливо, — не думаете ли вы, что мадемуазель удобнее было бы воспользоваться туалетом?» На что Скотт ответил: «Вон, иди в свою каморку или я засуну тебя головой в унитаз!» Он разозлился, как черт, и, вернувшись в комнату, стал сдирать со стен обои, которые были довольно стары и во многих местах и так уже отклеивались. Я умолял его успокоиться, потому что срок аренды кончался и, как всегда, у меня были проблемы с деньгами. Но разъяренный Скотт был уже не в состоянии что-либо воспринимать. Хозяин потом заставил меня заплатить за новые обои. Но ведь Скотт был моим другом, а во имя дружбы чего только не сделаешь.

— Но как вы можете называть его другом, если он позволял себе такое?

— Когда я называю его своим другом, то имею в виду всю историю наших отношений, и в этом смысле он, конечно, был мне глубоко предан и искренне заинтересован в моем успехе, может быть, даже больше, чем в своем. Именно Скотт упросил Макса Перкинса, своего редактора в «Скрибнере», прочесть мой рассказ «Пятьдесят тысяч». Скотт, в те годы один из основных авторов издательства, был весьма влиятельной фигурой. Надо отметить, до того рассказ уже отклонил Рей Лонг, редактор «Космополитена», — причину он сформулировал так: слишком много бокса и совершенно отсутствует любовная линия. Перкинсу рассказ понравился, и он послал рукопись в «Скрибнере мэгэзин». В редакции мне сказали, что заплатят за рассказ двести пятьдесят долларов, если я сокращу его на пятьсот слов. Я уже сократил его, насколько это было возможно, но если им так хочется, сказал я, могу убрать первые пятьсот слов. Однажды я уже проделал это с одним рассказом, и, как ни странно, он стал только лучше. Не думаю, что в данной ситуации произошло бы то же самое. Но такую уж идиотскую идею они выдвинули, поэтому я решил подчиниться их требованиям, а потом, в книге, опубликовать полный вариант. Однако мне дали молодого неопытного редактора, который убрал маленькие кусочки по всему тексту, в результате чего рассказ потерял смысл и стало непонятно, о чем он вообще. Так закончились наши отношения со «Скрибнере мэгэзин», а рассказ без каких-либо сокращений был опубликован в «Атлантик мансли». Потом меня много раз просили написать еще что-нибудь о боксе, но я всегда использовал взволновавшую меня тему лишь один раз — в жизни было слишком много такого, о чем бы мне хотелось написать, и я никогда не забывал, что часы идут гораздо быстрее, чем моя ручка бегает по бумаге.

— Папа, мне всегда хотелось спросить вас… Знаю, трудно отвечать за другого… — Мне было неудобно, и я уже жалел, что начал. — После войны я жил в этом городе. Тогда я просто приятно проводил время и тратил деньги, заработанные во время службы. Теперь — после недель, проведенных в Париже с вами, я все больше и больше склоняюсь к мысли, что должен уехать из Америки, бросить работу, поселиться здесь и попробовать стать писателем. И чем больше я, благодаря вам, узнаю Париж, тем больше мне этого хочется. Конечно, может, из меня ничего и не выйдет, но я уверен, вы понимаете, что со мной происходит. В Нью-Йорке я знаю множество людей, которые страстно ненавидят свою работу и мечтают лишь о том, как бы на все плюнуть и делать то, что им действительно нравится. И писательский труд — именно то, о чем грезят многие. Они без устали могут рассказывать сюжеты своих еще не написанных романов и пьес, которые весь мир уже ждет с нетерпением. Ну конечно, мне не хотелось бы принадлежать к этой славной когорте, но действительно, может, бросить редакторскую работу в журнале, поселиться в Париже, на левом берегу Сены, в какой-нибудь мансарде, носить берет и по вечерам стучать на пишущей машинке. Это было бы так романтично! Я еще молод, но очень хорошо помню вашу формулу: «Решимость идти на риск падает пропорционально возрасту».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});