Папа Хемингуэй - Аарон Хотчнер

Эрнест объяснил мне, что Рикки был членом партизанского отряда, который Эрнесту удалось сколотить после битвы при Булже. Хотя Эрнест должен был лишь исполнять обязанности военного корреспондента журнала «Колльерс», он участвовал в боевых операциях и вместе с группой французских и американских партизан оказался среди тех, кто первым вошел в Париж. Отряд Эрнеста захватил отель «Ритц» и уже отмечал это событие с шампанским, когда генерал Леклерк торжественно входил в Париж со своими частями, думая, что именно они — первые.

Во время беседы Эрнеста и Рикки я вспоминал рассказ военного фотокорреспондента Роберта Капы, который некоторое время сражался в отряде Хемингуэя. Партизаны были убеждены, говорил он, что Эрнест — генерал: ведь при нем были офицер, занимавшийся связями с общественностью, адъютант, повар, шофер, фотограф и даже запас спиртного. Капа сказал, что у отряда было самое лучшее американское и немецкое оружие, более того, у него складывалось такое впечатление, что у бойцов Хемингуэя больше снаряжения и спиртного, чем в целой дивизии. Все партизаны носили немецкую форму, но с американскими знаками различия. Фотокорреспондент пробыл в отряде недолго. Спустя несколько месяцев он въехал на джипе в Париж в полной уверенности, что здорово всех опередил, но, оказавшись у входа в отель «Ритц», с удивлением узнал в солдате с карабином наперевес, охранявшем вход в отель, Арчи Пелки, шофера Эрнеста. «Привет, Капа, — в манере, присущей Эрнесту, сказал Пелки. — Папа захватил отличный отель. В здешних погребах есть на что посмотреть. Иди скорее наверх».

Когда Рикки ушел, мы спустились в бар, и Эрнест заказал шотландское виски с лимоном, а я — шампанское.

— Дьявол, а не человек этот Рикки, он проворачивал такие дела…

И Эрнест унесся в воспоминания, медленно потягивая свой скотч: он отпивал немного, а перед тем, как сделать глоток, несколько секунд держал виски во рту, согревая жидкость и смакуя ее.

Затем он вытащил из кармана карандаш, которым заполнял бланки заездов, и стал что-то писать на салфетке. Закончился последний заезд, бар заполнился людьми, стало шумно, но Эрнест, глубоко сосредоточившись, ни на что не обращал внимания. Он заказал еще одно виски, мял одну исписанную салфетку за другой и бросал их под стол. Когда же наконец он засунул карандаш обратно в карман и протянул мне салфетку, в баре осталось лишь несколько человек. Оказалось, он сочинил стихотворение, в нем было шестнадцать строк, а называлось оно «Через границу». В этом стихотворении переплелись жизнь ипподрома и воспоминания Эрнеста о военном прошлом и Рикки.

Неожиданная встреча с Рикки так сильно взволновала Эрнеста, что в его памяти стали оживать и другие образы прошлого, и несколько дней спустя он сочинил стихотворение, ставшее одой погибшим на войне. В моменты сильных переживаний, душевных потрясений он часто писал такие небольшие стихотворения, импульсивные, эмоциональные, помогавшие ему пройти через те или иные испытания. Особенно памятна мне элегия из одиннадцати строк, которую Эрнест написал в память о любимом коте Безумном Кристиане, растерзанном его же собратьями-котами. Эрнест утверждал, что они просто ревновали и завидовали Кристиану, потому что тот был весел, молод и красив и познал все тайны жизни.

Когда в Отейле не было заездов, мы гуляли по городу. Однажды в холодный декабрьский день, когда небо заволокло серыми тучами и жесткий ветер срывал последние листья с деревьев, Мэри, Эрнест, Джигги и я решили пойти на Монмартр на Пляс-дю-Тертр. В это время там уже не было ни туристов, ни продавцов открыток, ни уличных художников. На углу площади и улицы Норвин располагался старый ресторанчик «Охотничий рог», где когда-то давно, еще в двадцатые годы, в первое время после приезда в Париж Эрнест частенько обедал, когда у него появлялись деньги. На мраморной доске над входом в ресторан было написано: ICI ÉTAIT EN 1790 LA PREMIÈRE MAIRIE DE LA COMMUNE DE MONTMARTRE[5].

В тот день мы оказались единственными посетителями ресторана. Как только Эрнест появился в дверях, хозяин, мсье Франсуа Деметр, величественный старик с роскошными усами, сразу же его узнал. Он подошел к нам, радостно улыбаясь, назвал Эрнеста по имени и обнял. Нам нужно было согреться, и он быстро смешал для нас аперитив. Нас усадили как можно ближе к плите за большой круглый стол. Слегка прихрамывающая такса мсье Франсуа терлась о ногу Эрнеста, пытаясь добиться его внимания, что в конце концов ей и удалось.

После великолепного обеда Мэри и Джигги пошли в магазин «Элизабет Арден», где они должны были с кем-то встретиться, а мы с Эрнестом остались в уютном тепле у горячей плиты и с не менее горячим «Шатонеф-дю-Папе».

— Когда-то мы с Полин жили совсем недалеко отсюда, — сказал Эрнест. — Старая подружка Полин. Тогда она была влюблена в Майка Уорда. Майк — из самых крутых парней, которых я знал в своей жизни. Правда, он был глуховат, но так предан мне, что Полин как-то заметила: «Если Эрнест убьет свою мать, Майк лишь скажет: что ж, имеет право, ведь это же его мать, не так ли?»

Никогда не забуду то время, когда я работал над гранками романа «Прощай, оружие» в кабинке у финишной линии шестидневных велосипедных гонок. Там было неплохое и недорогое шампанское, а когда мне хотелось есть, я получал крабов по-мексикански из Прунье.

Я переписывал конец романа тридцать девять раз, а потом тридцать раз переделывал его уже в гранках, стараясь добиться нужного мне результата. Наконец я был удовлетворен. Как-то ночью, когда я работал, ко мне завалился Майк. Его левая рука страшно распухла. Вы когда-нибудь выращивали сквош? Так вот, его рука напоминала «гордость вашего сада». Присев, Майк объяснил, что вечером был в баре «У Генри» — этот бар в Париже знают все, там еще стены увешаны фальшивыми чеками. И вот глуховатый Майк вдруг услышал, как два сидящих неподалеку парня произнесли мое имя, но в какой связи, не понял и, решив прояснить ситуацию, подошел к одному из них и спросил: «Вы друг Эрни?» Тот ответил: «Нет», тогда Майк хорошенько его поколотил. «Я подумал, нечего ему говорить о тебе, раз он не твой друг. Но может, я был не прав, а, Эрни?» — спросил он меня.

Но я собирался тебе рассказать о Полин. Как-то мы были на сафари в Африке. Вдруг Полин говорит: «Я очень скучаю по маленькому Патрику, боюсь, нам нужно возвращаться домой». Тогда я ее спрашиваю: «Полин, а где он сейчас?» А она отвечает: «Понятия не имею». Больше она никогда о нем не вспоминала.

— Полин действительно любила сафари и лыжи или она это делала ради тебя?

— Пожалуй, только Хэдли действительно получала удовольствие от лыж, вообще она все это любила. Вспоминаю, как однажды зимой мы с Хэдли катались на лыжах в Германии. Я работал тогда тренером в лыжной школе герра Линта — зарабатывал нам на жизнь. В предыдущий год одиннадцать из пятнадцати отдыхавших в заведении Линта потерялись в горах — их предупреждали о возможности снежных обвалов, но они не испугались лавины и отправились в горы. Конечно, одиннадцать погибших в снежной лавине — не очень хорошая реклама для лыжной школы, поэтому в тот год к нам вообще никто не приехал, и мы жили там с Хэдли одни. Кроме того, начались страшные снежные бури, одна за другой. Во время этих бурь мы ночи напролет просиживали за покером. Основными нашими противниками всегда были герр Линт и хозяин конкурирующей фирмы. В результате герр Линт проиграл дом, все лыжные принадлежности и даже участок земли в Баварии. Я немного рассказал о нем в «Снегах Килиманджаро». Назвал героя господин Лент. Конечно, герр Линт не мог платить мне жалованье, и я жил на чеки, которые получал от канзасской газеты «Стар» — одиннадцать долларов за каждый репортаж и от восемнадцати до двадцати одного за большой воскресный очерк с фотографиями. Немного, но каждый доллар стоил семьдесят тысяч крон, а на триста пятьдесят тысяч крон уже можно было жить без всяких забот.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});