Фабрика счастливых граждан. Как индустрия счастья контролирует нашу жизнь - Иллуз Ева

Однако в то время как эти и подобные программы интервенции восхваляются в литературе о счастье, все большее число оппонентов, экспертов в области образования, не разделяют их энтузиазма, критически анализируя некоторые из наиболее негативных последствий и проверяя их предполагаемую эффективность. Что касается некоторых последствий, то необходимо отметить работу Кэтрин Экклстоун и Денниса Хейса о, как они назвали, «терапевтическом повороте в образовании»107. Помимо индивидуалистических и неолиберальных предубеждений, лежащих в основе позитивного образования, Экклстоун и Хейс отмечают, что эти образовательные программы и интервенции выдают за правду ложную риторику о расширении возможностей. За ней, продолжают они, скрывается опасное поощрение уязвимого, хрупкого и «заниженного Я», которое инфантилизирует учащихся, отдает предпочтение эмоциональной заботе вместо интеллектуального мышления и ставит обучение в полную зависимость от терапевтических экспертов и психодиагностик. Экклстоун и Хейс подчеркивают, что эти методы прививают ученикам чрезмерное внимание к их внутренней эмоциональной жизни, подрывая их автономию и затягивая многих в порочный круг тревожности и терапевтической зависимости: «Большинству детей и подростков еще не нанесен вред, но обучение сделает это. Неслучайно дети, сообщающие о тревожности в беспрецедентном количестве, испытали на себе [подобные] интервенции […] терапевтическое образование закладывает в них уязвимость и тревожность, дети выражают ее, а затем получают еще больше терапевтических вмешательств»108.

Что касается эффективности, то позитивные образовательные интервенции также не показали ту эффективность, которую предполагает литература о счастье. Отметим, что обещания и надежды, что такие интервенции сработают, не новы. Скорее наоборот: на них основывались многочисленные и амбициозные образовательные программы во второй половине прошлого века, закончившиеся довольно серьезными провалами. Одна из самых запомнившихся (и неудачных) попыток связана с движением за повышение самооценки в 1980-х и 1990-х годах, когда эпидемия низкой самооценки привела к тому, что это понятие прижилось в разговорной речи. Представители движения утверждали, что практически все социальные и индивидуальные проблемы могут быть объяснены низкой самооценкой: «многие, если не большинство, из основных проблем, с которыми сталкивается общество, произрастают из низкой самооценки многих людей в этом обществе»109. Натаниэль Бранден, один из ведущих представителей этого движения, заявил, что нет «ни одной психологической проблемы – от тревоги и депрессии, страха близости или успеха, до супружеских побоев или растления малолетних, – которая не была бы связана с проблемой низкой самооценки»; поэтому, вне всякого сомнения, «самооценка имеет глубокие последствия для всех аспектов нашей жизни»110. Например, губернатор Калифорнии в 1986 году в течение нескольких лет финансировал Оперативную рабочую группу по самооценке и личной и социальной ответственности с годовым бюджетом в 245 000 долларов, чтобы помочь найти решения для таких проблем, как преступность, подростковая беременность, наркомания и неуспеваемость в школе. Хотя эта и подобные попытки впоследствии не преуспели, в 1990-х годах Национальная ассоциация самооценки (NASE) взяла на вооружение предыдущие попытки и запустила новую программу интервенции, на этот раз задействовав ученых, а также популярных североамериканских авторов по самопомощи, таких как Джек Кэнфилд и Энтони Роббинс. Столкнувшись по пути с многочисленными теоретическими и методологическими проблемами, результаты программы были не лучше, чем у предыдущих попыток 1980-х годов.

Рой Баумейстер и его коллеги проанализировали движение за повышение самооценки и последствия их деятельности, а также теоретические и методологические аспекты понятия самооценки в психологии111. Эти авторы пришли к выводу, что им «не удалось найти доказательств, что повышение самооценки (с помощью терапевтических интервенций или школьных программ) приносит пользу», к чему они остроумно добавляют, что «возможно, психологам следует немного понизить собственную самооценку и смиренно решить, что в следующий раз они будут дожидаться более основательной и надежной эмпирической базы, прежде чем давать политические рекомендации американской общественности»112. Действительно, во многом напоминая большинство из допущений и целей современных интервенций позитивных психологов в образовательной сфере, движение за повышение самооценки является ярким примером того, как культурные и идеологические артефакты часто играют ведущую роль не только в поддержании определенных психологических предпосылок и социальных интервенций, несмотря на убедительные доказательства против них, но и в мотивации определенных видов психологических исследований и интервенций в первую очередь. Первые отчеты о некоторых наиболее популярных и многообещающих программах счастья, как уже упоминалось, были, на самом деле, не совсем удачными. Например, в отчете об эффективности программы SEAL (Социальные и эмоциональные аспекты обучения) за 2010 год говорится, что она не повлияла положительно на достижение поставленных целей: «…наш анализ данных о результатах учеников показал, что SEAL (в том виде, в котором школы из выборки ее реализовывали) не повлияла существенно на социальные и эмоциональные навыки учеников, общие трудности с психическим здоровьем, просоциальное поведение или проблемы с поведением»113. В других отчетах отмечалось, что, похоже, не существует ни одной программы интервенции в отдельные эмоциональные факторы, такие как жизнестойкость, самоэффективность, самоконтроль или выдержка, которая бы воздействовала на академическую успеваемость, была бы переносима на другие области или позволяла прогнозировать будущее поведение молодежи. Например, «хотя существует огромное количество доказательств положительной связи между Я-концепцией и соответствующими результатами, практически нет эмпирических доказательств какой-либо причинно-следственной связи между ними»114. В лучшем случае, утверждает Кэтрин Экклстоун, концепции и доказательства, которые служат основой этих интервенций, неубедительны и фрагментарны; «в худшем случае, [они] являются жертвой “пропагандистской науки” или, в худших проявлениях, простого предпринимательства, которое конкурирует за финансирование государством интервенций»115.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В заключение скажем, существует мнение, что такие движения, как позитивная психология, могли бы усовершенствоваться с научной точки зрения, если бы признали свое историческое и культурное происхождение, а также свои идеологические и индивидуалистические предубеждения и предпочтения116. Мы соглашаемся с этим аргументом, но не думаем, что это когда-либо случится. Главная причина в том, что сила позитивной психологии заключается именно в отрицании этих предпосылок и предубеждений: именно позиционируя себя аполитичной, она действительно эффективна в качестве идеологического инструмента. Как отмечает Шугарман,

психологи не желают признавать свою причастность к конкретным социально-политическим договоренностям, поскольку это подорвало бы доверие к ним, основанное на ценностной нейтральности, которая, как предполагается, обеспечивается научной объективностью и моральным безразличием к предмету исследования. Таким образом, как показывает история, психологи в основном выступали в роли «архитекторов приспособления», сохраняя статус-кво, а не проводников социально-политических изменений117.

Это утверждение применимо как к позитивной психологии, так и к экономике счастья, которые черпают большую часть своей культурной силы, научного авторитета и социального влияния из поддержки и практического применения как эффективных и универсальных, так как индивидуалистическая, утилитарная и терапевтическая идеология неолиберализма принимает их за настоящее и желаемое как для отдельных людей, так и для целых обществ.