Три часа без войны - Максим Бутченко

Никитич вошел в дом, пробрался между разбитой мебелью, отодвинул шкаф, зашел во вторую комнату, где из-под кровати вытащил припрятанный рюкзак с вещами с чердака, который он принес заранее. Потом отправился в сарай: среди хлама и тряпья там хранился велосипед «Украина», заблаговременно скрытый от людских глаз. Пётр вытянул велик, вытер его черную раму от серой пыли, грязи, кусочков прошлой жизни погорельца. Поставил на колеса, погладил потертое коричневое сиденье. Железный конь поблескивал блеклым хромом обода, обводкой фонаря и отражателями на педалях. Примостив рюкзак на багажник, Пётр Никитич вывел велосипед со двора на дорогу, вытянул из кармана две бельевые деревянные прищепки, залихватски прицепил их на брюки, чтобы те не попали в цепь, оттолкнулся и быстро запрыгнул. Еще секунда — и он уже крутил педали «Украины», придерживаясь направления на запад.

Пётр проехал у ставка — водного отстойника шахты имени Космонавтов, на которой так долго проработал. Увидел длинное растянутое тело конторского здания, что лежало на пригорке, как серая гусеница. Дальше была посадка деревьев, вдоль которой тянулась полоска грунтовой дороги, уводящая старика подальше от места, где он родился и уже, наверное, не умрет. Час езды по местным окрестностям, виды донбасской природы оживили деда. Он крутил педали, вглядываясь в зеленую листву на придорожных кустах и деревьях. Казалось, ветер обнял его своими руками, поднял куда-то высоко, где могут только летать птицы и сверкать звезды.

Пётр Никитич улыбался. Его довольство жизнью росло так же быстро, как и кровяное давление. Он поглядывал на зеленые декорации сельского пейзажа и глубоко вдыхал, так глубоко, что, казалось, теперь он полностью состоит из воздуха. Чувство свободы и испытываемое блаженство вызвали в старческом мозгу прилив эйфории, которая унесла деда в неведомую ему раньше легкость. Остановившись на привал, он прислонил велосипед к дереву, а сам развернул нехитрый тормозок — пару яиц, колбасу, сыр — и начал с удовольствием уплетать пищу.

— Как хорошо-то. Такое ощущение, что не было другой жизни. Я никогда не был так счастлив, — пробормотал дед. Его слова превратились в несколько «бу-бу-бу» из-за того, что рот был забит едой. Посмеявшись еще раз над собой, старик расстелил цветастое покрывало, аккуратно лег на него и посмотрел в дымчато-синее небо, видневшееся сквозь растопыренные пальцы веток. Там проплывали рыхлые, дрожжевые серые облака, солнце иногда протискивалось сквозь тучи и обливало землю яркими потоками света.

Может быть, этот приступ счастья и блаженства усыпил старика, он опустился на руки Морфея, который укачивал его, как ребенка, и мурлыкал колыбельную об иной жизни.

Через полчаса дед встал, потянулся и, собрав пожитки, отправился в путь. В хорошем настроении он крутил педали, насвистывал импровизированную мелодию, в которой не было ни ритма, ни нот, — его душа просто и по-детски пела.

Так продолжалось до того момента, пока он не попал на окраины города Ровеньки. Дед ехал по улице Шевченко, когда его обогнал грузовик с когортой «ополченцев» на борту. Небритые кавказские лица вперемешку со странными мужиками в камуфляже с игрушечными шевронами, папахами в стиле казаков, напоминавших ему героев советского фильма «Свадьба в Малиновке». Грузовик выплюнул черное облако из выхлопной трубы, обдав деда смрадом, а пассажиры его проводили Никитича угрюмыми взглядами. Он приостановился от удивления и стал наблюдать за пускающим газы автомобилем.

— Ну, ни хрена себе, — удивился наш пожилой герой, почесал лоб и поехал дальше.

На развилке, называемой местными «мост», он затормозил. Шахтеры, возвращающиеся домой со смены, когда договаривались, где будут встречаться, чтобы выпить в местной забегаловке, говорили коротко: «Увидимся на „мосте“». Это выражение «намосте» приобрело в ровеньковском сленге другое значение. В какой-то момент данная фраза перестала быть определением географического места. Теперь, когда шахтеры обсуждали то, куда они стремятся, фраза «намосте» прибрела иной смысл — состояние человека, напившегося до потери сознания, еле стоявшего на ногах, потерявшего связь с реальностью. В какой-то момент слова в языке изменяют значение, не меняя особо своей структуры. «Намосте» обозначает также мировоззрение человека, взгляд на обреченность, способ утопить эту обреченность в литрах водки, затушевать тяжелую реальность закуской, размыть ее глубоким опьянением.

Прибыв в пункт прощания с трезвой действительностью, Пётр Никитич и правда, зашатался, как пьяный. То ли воздух был пропитан алкогольными парами до такой степени, что пьянящий аромат вскружил ему голову, то ли место, в котором все пребывают в дурмане, диктовало правила поведения. Как бы там ни было, внезапное погружение в новую реальность выбило ездока из седла. На круговом перекрестке разрослась клумба, на которой ранее цвели петунии и чернобривцы, а теперь поселились жалкие засохшие стебли пырея. Над клумбой возвышался билборд с непривычными для Никитича изображениями. На одном плакате надпись красными буквами гласила, что ЛНР — это молодая республика, в которой процветают справедливость и доброта. На другом — карикатура Порошенко, облепленного нацистской символикой, со словами «Здесь нет места фашизму!». А чуть дальше расположилась армейская кухня и длинная очередь горожан, желающих получить дармовую пшенную кашу.

По внешнему виду и не скажешь, что это нищие и бомжи — обычные граждане, одетые по особой, можно даже сказать провинциальной моде. А она, как известно, в бывшем Советском Союзе одна и та же. Выйдешь где-нибудь в российском уральском городке, посмотришь на цветастые юбки женщин, яркий и вызывающий макияж, а потом переместишься в донбасскую украинскую провинцию — не заметишь разницы. Те же размалеванные унылые женщины с тяжелыми сумками и пьяные мужики, которые спят под забором. На всех дешевая цветастая китайская одежонка с наспех приделанными лейблами Nike и Pumа. В провинции за яркостью расцветок пытаются спрятать внутреннюю вязкую унылость. Что роднит наши страны? Ущербная и нищая провинция! Впрочем, старик не стал вглядываться в толпу, а понуро сел на свое транспортное средство и покатил в сторону центра города.

Когда он подъехал к улице Маркса, то увидел еще более необычную картину. Посреди площади стоял седоватый человек, одетый в камуфляжную форму. Мужчина строго осматривал прохожих, которые проскальзывали мимо и бросали на него подозрительные взгляды. Внешний вид смотрителя площади отсылал куда-то в глубь истории. В руках у него виднелась папаха времен кубанских казаков 1950-х годов. Камуфляжная куртка напоминала форму американской армии, сражавшейся во Вьетнаме. Брюки уж больно походили на форму воинов-интернационалистов, воевавших в Афгане. И только одна деталь являла собой универсальный для всех времен предмет одежды — красные кроссовки с длинными синими шнурками.

«Странный тип, почему он тут околачивается?» — подумал Никитич и попытался свернуть в сторону. Но только он начал совершать стратегический маневр уклонения, как камуфляжный чудак заприметил его и широким шагом поспешил навстречу. Дед, увидев это, развернул велосипед в сторону исполкома и поторопился прочь. Мужик не остановился, а наоборот — ускорил шаг. Пётр оглянулся и хотел было тормознуть, спросить, чего от него хотят, но, увидев перекошенное лицо, пошел еще быстрее. Преследователь не отставал. Дед уже подумывал о том, чтобы сесть на велосипед и рвануть, пока этот полоумный не пустился бежать за ним, но тут камуфляжный чудак выдавил слова, украшенные сдобой эмоций и корицей страсти.

— Товарищ, товарищ, подождите, ваше мнение важно для республики, — закричал он и подскочил к беглецу.

А тот опешил от такого поворота событий. Он теперь важен для кого-то? Он, маленькая шестеренка в большом механизме, чья цель в жизни заключалась только в одном — стараться не попадаться на глаза начальству, сейчас вдруг для кого-то важен. Даже больше: важен некой республике. Пётр Никитич остановился как вкопанный. Преследователь настиг беглеца, схватился за багажник велосипеда, чуть наклонился, чтобы отдышаться. Полминуты воздух сотрясали вздохи, ахи, мужчина глубоко вдыхал воздух и воспроизводил различные хрипы и рычание. Наконец дыхание любителя кроссовок выровнялось, он выпрямился, стал почти по стойке смирно, а потом отрапортовал:

— Ильич, военный комендант города Ровеньки уезда Луганской народной республики. Будем знакомы, — сказал он и протянул руку старику, улыбаясь самой доброй улыбкой крокодила, на которую только был способен. А через секунду отвел глаза и подозрительно покосился на велосипедную надпись — «Украина».

Глава 12

Илья насчитал один час и двадцать две минуты с того момента, как попал в камеру. Дед, прислонившись к стойке нар, замолчал. Наверное, обдумывал, как лучше продолжить рассказ. Лёха повернулся к стене, уставившись на зеленую краску, которая будто пародировала летнюю листву. Молчание неприлично затянулось. Илья привстал, посмотрел на Никитича, а тот безвольно опустил голову, закрыл глаза, слышалось только его ритмичное шипение-дыхание.