На день погребения моего - Томас Пинчон

известны случаи, передававшиеся из уст уста членами воздушных экипажей, более определенные, чем слухи или воздушные байки, о продлении вахты, так пагубно сказывавшемся на моральном духе, что, не в силах продолжать службу, некоторые несчастные «Друзья удачи» принимали решение покончить с собой, в большинстве случаев выбирая «полуночный нырок» — просто опрокидываясь за планшир во время ночного полета, но для тех, кто не хотел зависеть от высоты, любое огнестрельное оружие на борту может стать непреодолимым искушением.

Жизнерадостность, когда-то признанная условием жизни на «Беспокойстве», в эти дни начала казаться мальчикам скоропортящимся продуктом. Казалось, что они находятся под действием неведомых чар. Осень становилась всё глубже в безлюдных кварталах, гул жизни затих, гул, источник которого иногда был невидим и скрыт, словно изношенные сапоги, исчезающие за углами величественных галерей, где бывали мальчики, в больших убогих комнатах, среди запахов несвежего животного жира и аммиака на полу, стеклянные столы с паровым подогревом предлагают три вида сэндвичей — с бараниной, с ветчиной или с говядиной, во всех много жира и хрящей, затхлый запах, нахмуренные женщины на скорую руку складывают мясо и хлеб, чайной ложечкой взбивают жирную мучную подливу с душком до консистенции шпаклевки, глаза опущены весь день, за их спиной напротив зеркала возвышается пирамида дешевых миниатюрных бутылочек, известных в окрестностях как «Микки», с тремя вариантами вина на выбор: красное, белое и мускатель.

 Мальчики, если бы не пошатывались так бесконтрольно, словно пьяницы, не преминули бы пообедать этими ужасными влажно-сухими сэндвичами, запивая их дешевым вином и отмечая с сальным юмором, как быстро каждый из них растолстел на глазах у других.

— Черт, парни, — начал убеждать Рэндольф, — мы должны попытаться выйти отсюда!

Они начали представлять, вместе и по отдельности, спасительные двери в служебные помещения, ходили вокруг, взвешивали, выбирали, плод фантазии возвращал их к своей невинности, чтобы вывести из ненадежного тела и уникальной потери храбрости, так много лет работы — но, каким бы единодушным восхищением экипажа ни пользовался Лью Баснайт, это оказался не он. Он ушел, так сильно повлияв на их жизни, и они продолжали несвязно фантазировать, что, как им уже было известно, предвещало перемены в их работе.

И действительно, однажды утром мальчики нашли небрежно закрепленные между двумя мотками швартовочного троса, как всегда, не связанные с какими-либо действиями, которые они могли планировать, приказы, безмолвно доставляемые в ночи.

— Двигаться на восток — фактически больше ничего там не сказано, — в тихом смятении сказал Рэндольф. — Ост-тень-зюйд.

Линдси достал карту. Размышления заняли день. Прежде было достаточно узнать ветер и его направление в каждый из сезонов, чтобы получить общее представление, где они могут оказаться. Сейчас, когда «Беспокойство» начало создавать свои собственные источники внутренней энергии, необходимо брать в расчет и другие земные потоки — электромагнитные силовые линии, предупреждения о буре в эфире, передвижения населения и капитала. Это не те полеты на аэростате, которым учились мальчики.

Позднее, на закате дня, когда осень становилась всё глубже в коррумпированной прерии, когда пользующийся дурной славой Хоук на высоте многих миль незримо репетировал свой арктический репертуар быстрого снижения, безжалостный штурм, уловление душ — заброшенные строения Ярмарки стали пристанищем для безработных и голодных, которые всегда были там, даже в разгар только что завершившегося сезона чудес. «Лагерь добычи серебра в Колорадо», подобно другим бывшим экспонатом, теперь заняли бродяги, сквоттеры, матери с грудными детьми, дебоширы, которых наняли для охраны Ярмарки — теперь, когда их рыночная стоимость достигла нуля, они вернулись к утешениям пьянства, а кроме того, здесь были собаки и кошки, предпочитавшие компанию представителей своего вида, некоторые всё еще вспоминали Пугнакса и беседы с ним, а также экскурсии, которые посетили.

 Все селились поближе к развалинам Ярмарки, прежде бывшей предметом удивлений, поскольку температура устремилась вниз.

 Вскоре после того, как Эрлис сбежала с Зомбини Непостежимым, Мерлю Ридо приснилось, что он находится в огромном музее, включающем в себя все возможные музеи, среди статуй, картин, фаянсовой посуды, народных амулетов, антикварных устройств, чучел птиц и зверей, старинных музыкальных инструментов и целых залов экспонатов, которые он не видел.

 Он находился там с небольшой группой людей, которых не знал, но во сне предполагалось, что он их знает. Внезапно у витрины с японским оружием служитель в поношенной штатской одежде, небритый, не внушавший доверия и слишком мрачный — он мог быть охранником музея, а мог быть кем-то другим — схватил Мерля, подозревая его в краже некоего миниатюрного произведения искусства, и потребовал, чтобы он всё достал из карманов, в том числе — деформированный и растрепанный старый кошелек из воловьей кожи, который «охранник» тоже велел опустошить. Вокруг них собралась толпа, в том числе — знакомая-незнакомая группа, с которой он сюда пришел, все молча смотрели. Кошелек сам по себе был неким музеем, меньшего масштаба, музеем его жизни, он был забит старыми отрывными талонами, квитанциями, записками самому себе, фамилиями и адресами наполовину или иногда даже полностью забытых людей из его прошлого.

Среди всего этого биографического мусора оказался ее миниатюрный портрет. Он проснулся, сразу поняв, что единственной целью сна было напомнить ему дьявольски окольным путем про Эрлис Миллз.

 Ее имя никогда не сходило с повестки дня. Едва научившись говорить, Далли начала задавать разные интересные вопросы:

  — А что тебя прежде всего привлекло в ней?

  — Она не убежала с воплями, когда я рассказал ей о своих чувствах.

  — Любовь с первого взгляда, что-то вроде того?

  — Не было смысла пытаться скрыть. Полторы минуты спустя она всё равно догадалась бы.

  — И...

 — Для начала, что я делал в Кливленде?

 Вот что Далли обычно слышала о своей матери — отрывочные сведения. Однажды Мерль прочел в «Курантах Хартфорда» о двух профессорах из Кливлендского интститута геологии, которые планировали эксперимент, чтобы узнать, какое влияние оказывает (если оказывает) движение Земли на скорость движения света в люминофорном эфире.

 Он уже слышал туманные намеки насчет Эфира, но, будучи человеком практичным, не видел в нем большой пользы. Есть он, нет его — в сущности, он не может повлиять на цену репы.

 А в том, что происходит со скоростью света, слишком много неизвестного — это ближе к религии, чем к науке. Однажды он