Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям - Михаил Башкиров

Мокрый, чумазый, выбившийся из сил, я узрел в лучах медленно оседающего за равнодушный горизонт солнца Бендера, упитанного, полного энергии, необычайно бойкого и красивого до отвращения.

Прежде чем ввести желанного гостя в процветающую обитель, хозяин щедро окатил меня ледяной водой, растер шикарным махровым полотенцем, закутал в колючий плед.

А в пещере пахло чем угодно, только не ладаном, и черная икона Спасителя с грустными сияющими глазами тоже исчезла.

Хлебнув мутного самогона, я смирился с не укладывающимся в мои иллюзорные представления Бендером. Он, курящий дорогие папиросы и иронично улыбающийся, вернул мне реальность.

Я расчувствовался, расплакался и начал живописать свою горькую долю.

— Почему? Почему? — вопрошал я. — Почему мне не суждено было сгинуть в Миргороде, в котором прочно застрял по не зависящим от меня причинам? Почему мне довелось выкарабкаться после обширной простуды, полученной при самых нелепых стечениях обстоятельств? Почему я не замерз в сугробе, когда самонадеянно выскочил в одних летних кальсонах на двор, а дверь удумала самостоятельно захлопнуться? Как я умудрился целый час на двадцатиградусном морозе выписывать круги под завывание соседских псов и непрекращающуюся близкую стрельбу?

Остапа весьма позабавил данный эпизод моего запутанного, извилистого движения к неудачной, провальной женитьбе.

Прохохотавшись, он спросил, что я сделал с обитателями дома, упорно не открывавшими двери. Я объяснил, что виноват сам, так как слишком зло и напористо стучал. Они, бедные хохлы, перепугались, думая, что пришли с обыском, и безуспешно пытались прятать свое многочисленное имущество.

Бендер опять погрузился в пучину смеха, но я — не без злорадства и чувства мелкой мести — проинформировал его о недавней встрече с бывшим отшельником, отставным палачом.

Предупреждение об искоренении антинародного контрреволюционного гнезда подействовало на веселящегося Остапа самым печальным образом, и он принялся отборнейшими словами выражать сожаление по поводу того, что ему экстренно придется бросать великолепно отлаженное хозяйство.

Проявляя здоровое и вполне уместное любопытство, я спросил, кого же он разводит: курей, уток, гусяток, бычков или телок?

И тут гордость за свое передовое хозяйство вытеснила из Бендера грусть и уныние, и он повел меня, все еще закутанного в плед по подбородок, на экскурсию вокруг преображенного добровольным крестьянским трудом холма.

Мне были продемонстрированы: хранилище для утаенного от ненасытной комиссарской власти зерна, склад оружия затаившихся по селам упорных махновцев, летний шинок, подготовленный к усиленной эксплуатации и забитый бутылями первача, копчеными окороками и прочими разносолами.

Еще во владении предприимчивого, угадывающего желания работящих крестьянских масс пророка-благодетеля находился передвижной бордель из бывших институток и фрейлин двора его величества. Сейчас подвижная группа голубых кровей отсутствовала, исходя потом и утонченной великосветской страстью в затяжном рейде по правобережным бандам.

Ночью я видел пророческий сон. Тарас Бульба и сын его Остап остервенело рвали зубами — не благородного шляхтича и даже не жилистого большевика, а гамбсовский, обшитый английским ситцем в цветочек, гарнитурный мягкий диван с гнутой спинкой…

А Бендер готовился к обороне.

Поутру я обнаружил спешно нарытые окопы и местную упитую вдрызг пышноусую рать, которой были розданы махновские винтовки и пулеметы.

Сам же предводитель, то бишь Бендер отбыл на персональной тачанке за подкреплением.

Прощальная речь его, насыщенная «краснопузыми» и «антихристами», отличалась лаконичностью и отточенностью каждой пламенной фразы.

Я же, пользуясь отсутствием внимания к моей особе, с помощью подручных средств кое-как загримировался под дородного хохла и устроился на тачанке за «Максимом», моля Всевышнего только об одном — чтобы не возникла необходимость изрыгнуть из горячего ствола неточные взволнованные пули.

Через двое суток лихого скока (я потерял наклеенные усы, чужую папаху и пару килограмм веса), с редкими привалами, мы сменяли тачанку с лошадьми и пулеметом на телегу, запряженную дряхлой кобылой, и вскоре медленно, не торопясь, по зеленеющему проселку въехали в Российскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику.

Телега тряслась и натужно скрипела, а я безуспешно пытался убедить Бендера, что нам давно пора остепениться, забыть беспорядочную, не обеспеченную должным образованием, профессией, партийной принадлежностью жизнь, что Власть на глазах крепчает, и скоро чуждым, анархически настроенным элементам придется совсем плохо, что вступает в неограниченную силу гербовая печать и треугольный штамп, что надо выковывать из себя коллективного индивидуума и шагать в ногу с победившей революцией, что, наконец, с его гигантскими способностями необязательно лезть в шахту или стоять у станка — можно прекрасно подвизаться на каком-нибудь интеллектуально-музыкальном поприще, проявить недюжинный талант в акробатических упражнениях под куполом цирка с поднятием тяжелого серпа и еще более тяжелого молота, в крайнем случае заделаться пролетарским поэтом или воспевающим прелести гражданской войны эпопейным беллетристом, или засесть в редакции юмористического журнала (без юмора даже большевикам не обойтись) и править безграмотные провинциальные письма, или просто продолжить занятие по акушерско-гинекологической линии, написать диссертацию и с научно-весомым именем смыться за границу.

Кобыла внезапно сдохла на переправе через бурлящий мутный ручей.

Я вцепился в упорно молчащего Бендера:

— Ну хочешь, научу тебя в шахматы играть? Чую, в тебе спит гениальный гроссмейстер.

— Лучше дай мне ключ от квартиры, где деньги лежат, сказал великий, но неприкаянный комбинатор. — Прощай, многословный Остен-Бакен, мир тесен, глядишь, еще встретимся… Только не надо сентиментальных слез и воздушных поцелуев… Адье!

Над трупом почившей кобылы уже бились мухи.

Бендер прыгнул на качнувшуюся кочку, ловко удержал равновесие и походным шагом скрылся с увлажненных глаз моих.

Повинуясь зову сердца, я зашагал в противоположном направлении, держа курс на Петроград, к милому, снова нужному, вечному почвоведению.

А следы Остапа затерялись в просторах страны, робко пробовавшей завязывающиеся плоды Новой Экономический Политики.

Глава 19.

МИХЕЛЬСОН И СЫН

«Ничего. Я от морганатического брака.»

О.Б.

Судьба (о, злодейка и насмешница!) ровно шесть лет спустя (плюс-минус месяц), снова свела меня (лучше бы она этого не делала!) с Бендером.

Прибыв в Москву со своего провинциального старгородского агрохимического участка имени товарища Урицкого на семинар, посвященный актуальной проблеме «Слияние индивидуально-частного навоза с колхозно-совхозным компостом в свете единства противоположностей и перехода количества в осознанное качество», я, как всегда по окончании слушаний, принялся энергично приобщаться к новым веяниям современного исскуства.

И вот на АХРРовской выставке, среди буйства карминно-ало-багрово-пурпурно-розовых, победно развевающихся знамен и булыжнолицых, мозолеруких, колонноногих, безжалостно настроенных по отношению к мировой буржуазии рабочих, я узрел смутно знакомую фигуру в зеленом в талию костюме.

Уверенный поворот изящно посаженной, нежно вылепленной, жгуче-брюнетистой головы.

Чеканный профиль на фоне тяжелораненого, но вдохновенно поющего «Интернационал» красноармейца.

И глаза наши встретились.

— Это конгениально! Друг детства, отрочества и юности! Остап крепко обнял меня за подернутые солидным жирком плечи. — Откуда, Остен-Бакен? Из Моршанска, Кологрива, Черноморска?

— У меня опытный участок под Старгородом, близ деревни Чмаровки, — сказал я с нескрываемой гордостью.

— Судя по всему — глубинка. Не слыхал, не бывал. Наверное, неподалеку от Рио-де-Жанейро?

— Полтора суток на скором и пять часов в коляске. Под моим начальством — замечательная рессорная бричка, старорежимная, помещицкая. Только дам телеграмму…

— Ладно, ладно, расхвастался, предводитель уновоженных делянок! Лучше объясни, как ты пронюхал, что меня здесь показывают?

— Кого?

— Меня, сына турецко-подданного, известного теплотехника и истребителя кошек… Прошу в центральный зал, для более близкого, как говорил Ги де Мопассан, ознакомления.

Я по давней привычке, сложившейся в те далекие, беспокойные, страшноватенькие годы, покорно последовал за Остапом — его лаковые апельсинового цвета штиблеты с замшевым верхом грациозно преодолевали томно сияющий паркет.