Новый мир построим! - Василий Смирнов

Евсей Захаров, без кнута, в холщовой своей обогнушке* и белей ее лицом — одна борода и волосьё медвежьи, бурые, — стоял растерянно середь порубки и негромко, грустно говорил себе и народу:

— В мире все живое — человек, дерево, трава… А как же? Тебе больно кричишь, а она, береза, сосна, былинка какая, не может кричать, голоса нет, — вся и разница… Да еще бежать от тебя погодит, растет в земле, не убежать… Для человека все, говоришь? Не спорю, ребятушки-граждане, товарищи мои дорогие, правильно! В нашей власти им жить али помереть тому же сосняку… Да хоть бы нужда сильная, на дело какое важное, а то на дрова… Эко нагрешили, смотреть совестно… Беречь, жалеть надо-тка и человека и дерево — все беречь и жалеть. Вот я о чем который раз вам твержу… Ах, кнутом бы всех вас, леших косолапых, безголовых, перепоясать, чтобы обожгло, запомнилось на всю жизнь! И тебя, Родион Семеныч, одинаково, а то и первей всех — не зевай, вожжи не выпускай из рук, правь, поглядывай, куда твоя телега-то едет… Да туда ли она покатила, смотри-и?!

Евсей замолчал, потупился, словно прощаясь с богатырями в позолоченных доспехах и шлемах, лежавшими у его ног, печально вздохнул и пошел прочь.

И все принялись молча расходиться и разъезжаться

Может, пастух что и не так сказал, сочинил лишку, он говорун-певун и выдумщик известный, слушай не переслушаешь. Да он нынче вовсе и не пел, не сочинял — думал вслух, разговаривал с народом, как Василий Апостол недавно толковал с богом.

Кто слушал Евсея Борисовича, кто притворялся, что и не слушает, — мало ли каких глупостей человек не наговорит в досаде, но многим, кажись, было не очень-то по себе, особенно, конечно, зачинщикам — починовским и сломлинским мужикам и бабам. Они раньше других убрались из бора.

Грустно было и ребятам, когда возвращались. Дядя Родя побаловал, усадил их в тарантас кучей, править попросил Колькиного отца, сам пошел с крутовским народом. Жеребец, ёкая селезенкой, роняя яблоки, понес и понес Шурку с друзьями к*дому. Дух захватывало, а печаль не проходила.

Глава VI

ЛЮДСКАЯ ДУША — И СВЕТ И ПОТЕМКИ

Зато как приятно, шумно-весело и таинственно, с чудесами и загадками бывало по вечерам в народной библиотеке-читальне, когда мужики сызнова начали туда заглядывать в свободное, позднее время, иногда даже после ужина. Опять горела на полный фитиль лампа-«молния» под матовым абажуром, принесенная Григорием Евгеньевичем из школы. Он не жалел в четвертной бутыли-плетенке, дареный «последок» Устина Павловича, веруя — привезут в кредитку керосин, не могут не привезти, существует же торговля.

Июньская долгая заря постоянно глядела в большие окна, разгораясь и не потухая, и в избе, предназначенной когда-то под казенку, стоявшей всю войну недостроенной, заколоченной, теперь по воле Григория Евгеньевича и не совсем понятным стараниям лавочника живехонько отделанной, с не выветрившимся за весну сосновым легким духом, в книжном дворце этом было часами светло от заката. Да еще лампу-«молнию» учитель зажигал сразу, как открывал библиотеку, и матово-рассеянный, ровный, сильный школьный свет заливал просторную горницу по самые углы, падал через тесовую переборку в куть*, где торчали по обыкновению ребята. Свет лампы оттеснял зарю к распахнутому высокому шкафу с книгами, на лавки и подоконники, на длинный стол с газетами, за который тесно усаживались подходившие мужики. Сам устроитель и распорядитель книжного царства посиживал за маленьким, придвинутым к окну столиком и ждал читателей.

Но поначалу их не было, читателей. Девки стеснялись мужиков, редко нынче приходили в библиотеку. Мамки и подавно забыли сюда дорогу, потому что хозяйничали по дому, укладывали маленьких спать. А мужикам, как всегда, ничего не требовалось, кроме табаку и газет.

Григорий Евгеньевич не обижался, терпеливо ждал, когда придет черед и его шкафу даровой, отличной работы питерского столяра-мастера Тараканова, с шестью передвижными полками, плотно набитыми заманчивыми, «про любовь», «романами», которые страсть любили читать девки-невесты и которых — увы! — не дозволяли брать школьникам, понюхать не давали, а пора бы, ей-богу, давно пора полмужикам сунуть нос в книги взрослых. И оттого, что ребятам не позволяли читать романы, они, эти романы, становились для них недоступно-таинственными. Должно быть, в этих книгах рассказывалось такое, чего ребятам не полагалось знать. Но ведь они, кажется, все знают и все понимают. Какие же еще не изведанные тайны предстоит им открыть и когда? Некоторые белобрысые читари-хитряги всячески соблазняли своих родителей толстыми книгами, надеясь, что и им авось чего-нибудь перепадет украдкой. Пока ничего не перепадало, отцы и матери совершенно не интересовались романами. Их почитывал один дяденька Никита Петрович Аладьин. В последние недели и у него не доходили руки до завлекательных книг. То есть доходить-то они доходили, брали самолично, без спроса из шкафа самые большие, тяжелые, однако, полистав, поводив глазами по одной, другой, третьей страничке, кашлянув, вздохнув, дяденька Никита ставил книгу обратно на полку.

Но ведь должно же прийти время когда мужики, прочитав свои газеты, нашумев досыта, позеленев от самосада, заметят наконец сосновый, почти во всю стену, шкаф с книгами!

Время это почему-то все не приходило.

Между тем что-то неуловимо-новое чувствовалось в библиотеке по вечерам, а кое-что и замечалось Шуркой, бросалось в глаза.

До пашни, как открылась читальня, мужики долгонько держались здесь, как в церкви за обедней или всенощной, стояли без шапок, говорили мало и часто шепотом и не скоро научились сидеть за длинным столом, читать вслух газеты. Бывали, правда, иногда и громкие разговоры и даже очень громкие, как случилось однажды, когда дедко Василий Апостол спорил с учителем о святом писании и Григорий Евгеньевич переспорил дедка. Тогда Василий Апостол страшно спрашивал, почему молчит бог, и всем было неловко и боязно, особенно мамкам и ребятам, и об этом потом старались не вспоминать. Чаще в библиотеке тогда царствовал порядок, сдержанность, как в чужом, незнакомом месте или в гостях, пока трезвые. Ребятне не позволяли в читальне баловать даже в кути и сенях. Сама Татьяна Петровна помогала иногда Григорию Евгеньевичу заводить каталог, книжные карточки, читательские формуляры, и пенсне блестело у нее строго, словно на уроке в школе.

Как глянешь из-за переборки на стеклышки и черный шелковый шнурок, знакомо свисавший за ухо, так рот живо и закроешь наглухо, и рука невольно торчит над головой, когда хочется что-либо спросить. Мужики и бабы — вот те крест! — поднимали руки, обращаясь к учительнице. А когда разговаривали с Григорием Евгеньевичем, рук не выставляли, и это, конечно, нравилось мальчишкам.

Совсем не то было сейчас в читальне. Мужики теперь шли сюда привычно, как прежде в свободную минуту ходили посидеть на бревна возле избы Косоурова, под липами. Картузов и шапок не снимали, только расстегивали, распахивали по-домашнему пиджаки, полушубки и не стеснялись валенок, галош на босую ногу, — кто в чем дома после работы отдыхал, в том и являлся в библиотеку. У каждого завелось любимое местечко: у иных — за долгим некрашеным столом, поближе к матовому абажуру и разложенным газетам, у других — на скамьях, возле раскрытых окон, чтобы дымить напропалую, не стесняясь, не обижая себя. Евсей Захаров по пастушьей сноровке устраивался прямо на полу, подсунув удобно под себя одну согнутую ногу. К Евсею Борисычу пристраивались другие любители простора: сосновые половицы широкие, располагайся свободно, никто не мешает. Каждый усаживался на свой любимый манер: по-татарски скрестив ноги, на корточки, как любят это делать ребятишки, и обыкновенно, плюхаясь на пол, уткнув бороды в поднятые колени или еще как.

Появлялись Франц с Янеком, изредка прибредал и Карл с грустной своей губкой гармошкой, и никогда не приходил в читальню пучеглазый Ганс. Пленные не торчали, как прежде, у дальних берез, не подходили осторожно-нерешительно к избе, заслышав непонятный гром ладоней, как было, когда первый раз заседал Совет, и приветствовал германских, австрийских рабочих и крестьян и звал их к миру и революции; подтянутые, в наглаженных, травянисто-мышиных, аккуратно залатанных мундирах, в желтых нерусских башмаках с железками, в голубых кепках с длинными козырьками и пуговками, Янек и Франц, потолкавшись для приличия на крыльце и в кути, дождавшись приглашения: «Входи, Германия, Австро-Венгрия, милости просим!» — являлись смущенно-весело на матовый свет, щелкали каблуками, отдавая честь мужикам и Григорию Евгеньевичу с Татьяной Петровной, если и она была тут.

— Добрый вечер, геноссе… Разрешайт, пожалуйста?

— Гутен абэнт, товаричи… Мёжно?

Мужики отвечали дружелюбно-поощрительно, со смехом:

— Валяй… Тут вам не окопы, присаживайся смело!