Козленок за два гроша - Григорий Канович

Шахна вспомнил, как он приходил сюда на праздник рош-гашоно топить грехи. В позапрошлом году они топили их вместе с Беньямином Иткесом.

— Мне нечего топить, — жаловался Шахна.

— А у меня их много, — хвастался Беньямин.

— Бабушка Блюма говорила, что к каждому нашему греху подплывает большая рыба и проглатывает его.

— А мы?

— Что мы?

— А потом мы вылавливаем эту нафаршированную грехом рыбу и съедаем, — громко смеялся Иткес.

Воспоминание о Беньямине Иткесе, получеловеке-полуовне, опалило Шахну стыдом и печалью. Хотелось лежать, лежать, не двигаться, не шевелиться, ни о чем не думать — ни о прошлом, ни о будущем, ни о грехах, ни о добродетелях, а только о детстве, об этой большой рыбе, которая поднимается со дна и таращит на тебя до конца твоей жизни свои всевидящие, свои безгрешные глаза.

И вдруг эту тишину, эту благодать пронзил истошный крик о помощи:

— Спасите!

И через мгновение оборванное, безнадежное:

— Спаси!..

А еще через мгновение только один-единственный, бессмысленный, начиненный предчувствием смерти слог:

— Спаа!..

Первой мыслью Шахны было: снова Иткес, снова его соглядатай и мучитель.

Шахна вскочил, словно стряхнул с себя льняные очесы сна. Огляделся.

Из-за ракиты высунулась голова теленка с большими желтыми, как спелый подсолнух, ушами.

После некоторого раздумья он двинулся к незнакомцу, ткнулся мордой в его спину, облизал своим льдистым языком.

Шахна вздрогнул от прикосновения, но тут снова услышал:

— Спаа…

На самой стремнине Шахна увидел мальчугана, который то выныривал, то погружался в воду, хрипел, отплевывался, неистово бил руками, как бьет плавниками попавшаяся на смертельный крючок щука, но река была сильней его неистовства, тянула на дно, и у тонущего не было, наверно, уже сил сопротивляться ее упорству и натиску.

Шахна бросился в воду.

Он загребал широко и мощно. Еще там, на родине, в Мишкине, он плавал как рыба — в семь лет, не отдышавшись, перемахивал через Неман на германский берег — туда и обратно.

Шахна настиг мальчика, вытолкнул его из воды на поверхность и, поддерживая левым плечом, попытался свободной рукой выбраться из водоворота.

Но водоворот сцапал жертву и снова потянул в бездну.

Шахна нырнул на дно, вцепился в несчастного и, отталкиваясь от течения, как от стекла, безостановочно задвигал ногами, прорываясь из бездны на поверхность воды.

Теперь уже он не отпускал мальчугана и, фыркая, как лошадь, греб к берегу, где задумчивый теленок жевал талес — бесценный подарок почтенного рабби Элиагу.

Весь низ молитвенного покрывала был изжеван и напоминал измочаленную половую тряпку.

Беньямин Иткес, мелькнуло у Шахны, и ноздри его снова раздулись. Но на сей раз пахло тиной, рыбьей чешуей и нагретой сосновой хвоей.

Несчастного мальчугана рвало. Он блевал на траву, на солнечные лучи, которые вместе с вереницей муравьев сновали между ее стеблей. Видно, муравьи искали своего самого храброго и пытливого соратника, смытого с недружественного континента в гибельную воду.

Спасенный мальчик посинел от холода, от ужаса, от бессознательного счастья.

Шахна стоял над ним мокрый, черный, словно пришелец из другого мира.

Когда мальчуган кончил блевать, Шахна принялся растирать его худенькое, белое и нежное, как пух одуванчика, тельце, гладить его веснушчатое лицо, надавливать на веки, и вдруг оба, жертва и спаситель, встретились взглядами и во взгляде каждого были не радость, неблагодарность, а растерянность, даже неприязнь.

Спасенный дрожал, едва выговаривал слова, заикался, кусал губы.

— Мой ранец.

Он оглядывался, вертел головой, что-то выискивал взглядом на другом берегу.

— Мой ранец.

Велика важность — ранец, подумал Шахна. Отец купит новый. Это не талес — погубленный подарок рабби Элиагу. Шахна его только два раза надел — на пурим и на пасху. Вместе с талесом меланхоличный теленок сжевал все его, Шахны, будущие праздники. Он сжевал что-то большее, чем праздники. То было началом — если не похорон, если не прощания, то пустоты и скорби. Что-то вдруг рухнуло в жизни Шахны, оборвалось, смылось, как смыло волной пытливого муравья, вознамерившегося освоить новый континент.

Тогда Шахна еще не знал, как круто все перевернется в его жизни.

Пока что перед ним был только безымянный мальчик, только живой комочек, отвоеванный у смерти. Ничей. Не принадлежащий ни злу, ни добру, не суливший ни кары, ни награды. Самый обыкновенный мальчик, каких в Вильно тысячи.

Кто спасет одного человека, тот спасет весь мир, — всплыло в памяти Шахны.

Спасенный мир требовал ранца.

Хотя у спасителя и не было никакого желания снова лезть в воду, он тем не менее перебрался на другой берег и, держа ранец в высоко поднятой руке, вернул его мальчугану.

— Я боюсь один идти домой, — сказал мальчик.

— Тебя никто не тронет, — сказал Шахна. — Если мама тебя спросит, где ты был, скажи, что в стране теней…

— В стране теней?

— Скажи: она мне, мама, не понравилась… и вот я вернулся…

— Нет такой страны… нет… Есть Англия, Франция…

Мальчик сидел, обхватив руками коленки, и, дрожа, глядел на Шахну, на реку, на теленка, спокойно дожевывавшего подарок рабби Элиагу.

— Моя фамилия Князев… Я живу на Александровской площади… Проводите, пожалуйста, меня, — сказал мальчик.

Князев, Грязев, Перельман — какая разница. Добро не признает ни племени, ни роду. Кто же перед тем, как спасти человека, спрашивает: кто ты? чей? откуда? Вопрошающее добро — служанка греха.

Мальчик увидел, как Шахна направился к раките, выдрал у теленка край молитвенного покрывала, потерянно подержал его в руке, словно изодранное врагами знамя, спустился по откосу к отмели, выломал палку и в податливом, зыбучем песке принялся копать яму.

— А вы… вы что делаете? — спросил спасенный Князев.

— Яму копаю.

— А что вы будете хоронить?

Мальчик не сказал «закапывать». Мальчик сказал «хоронить», и Шахна вздрогнул.

В самом деле — что он будет хоронить?

Шахна отвел мальчика на Александровскую площадь, но в дом не вошел и даже не хотел называть свою фамилию, но Князев сказал:

— Я хочу за вас помолиться… Как вас зовут?..

Просьба мальчика пришибла Шахну.

— Дудак… — пробормотал он. — Шахна Дудак…

— Я помолюсь за вас, Шахна Дудак, — прошептал мальчик и исчез за дубовой дверью.

Шахна, наверно, забыл бы и Князева, и теленка, сжевавшего талес, и странную могилку на отмели (как только отец пришлет немного денег, он купит новое молитвенное покрывало; рабби Элиагу ничего не узнает), если бы в один хмурый осенний день в раввинское училище не пожаловал жандармский полковник. Почтенные рабби Акива и рабби Элиагу робели далее перед учителем словесности Гавриилом Николаевичем Бросалиным, хотя тот и был кроток, как агнец.

— Каждый русский — наш начальник… наш царь… но не наш бог, — говорил осторожный рабби Элиагу.

Появление же в стенах училища высокого жандармского чина, да еще в мундире, при всех регалиях, повергло почтенных старцев в ужас. У рабби Акивы противно тряслись руки, а рабби Элиагу гладил свою бороду, как капризного ребенка, все время шевелил губами и, как золотые обручальные кольца, подбирал слова.

— Я ищу такого… Шахну Дудака, — сказал полковник.

— Дудака? — выигрывая время, переспросил рабби Акива. — Рабби Элиагу, у нас есть такой Шахна Дудак?

Рабби Элиагу понял рабби Акиву.

— А позвольте узнать, зачем вам, такому человеку, нужен какой-то ничтожный Шахна Дудак?

— Позвольте представиться: Ратмир Павлович Князев, — прощая старцам их лукавство, беззлобно произнес полковник. — Имею честь выразить свою благодарность…

— Благодарность? — ветер страха перестал трепать молочную бороду рабби Элиагу.

— Так точно.

Старцы переглянулись.

— Сей Дудак, как утверждают мой сын и моя супруга, спас человека!

— Скажите пожалуйста! — воскликнул рабби Элиагу.

— Какой герой! Для того, чтобы выразить еврею благодарность, не грех его и из могильной ямы вытащить.

Старцы удалились и вскоре, как под конвоем, привели Шахну.

— Спасибо за Петю, — сказал Ратмир Павлович. — Жена моя… Анастасия Сергеевна все мне рассказала.

Рабби Акива и рабби Элиагу кивали головами, и в душе у них благодарность сменялась смутными и дурными подозрениями. С одной стороны, учителя превозносили господа за то, что он заставил прийти с благодарностью не какого-нибудь городового или околоточного, а самого начальника виленского жандармского управления, и как могли наперебой хвалили своего ученика:

— А как он по-русски говорит!.. Прямо как царь, — частил простодушный рабби Элиагу. — То есть лучше царя никто не говорит, но…