Месть «Голубой двойки» - Федор Орлов

Немцы рьяно охотились за нами, всячески стремились засечь аэродром и разбомбить, уничтожить его. Но обнаружить нас им никак не удавалось, хотя их самолеты десятки раз пролетали над Кувшиновкой. Фашистским летчикам, разумеется, и в голову не приходило, что таинственный аэродром, который они так искали, есть та самая поляна вблизи деревни, на которой сиротливо приютились одинокие копны сена и временами разгуливал скот. Откуда было им знать, — что копны были искусственные и с приближением сумерек быстро убирались, а утром, после возвращения кораблей, выставлялись вновь, что скот по нашей просьбе жители села выгоняли сюда нарочно. А на фронте среди солдат врага ходила молва (как нам передавали показания пленных) о каком-то сверхтаинственном аэродроме русских, откуда на ночь вылетали самолеты и, «встав на якорь», до самого утра сыпали на них бомбы. Мы же, в свою очередь, старались делом оправдать это мнение.

Вот тяжелый корабль, в бомболюках которого почти две с половиной тонны добротных «гостинцев» для фашистов, выруливает на старт. Моторы ревут на полных оборотах, машина бежит по темной поляне и где-то в конце ее отрывается от земли. Покачиваясь с крыла на крыло, набирает скорость и над рекой Угрой, на берегу которой расположена Кувшиновка, переходит на набор высоты. Жители деревни, уставшие за день от работы, вероятно, уже спят. От гула бомбовоза, пролетающего над домами, где-то, может быть, просыпается ребенок, а где-то, возможно, торопливо крестится старуха, прося бога сохранить жизнь летчику, моля не пустить ворога-пришельца из чужих стран на порог родного дома, и посылает проклятия на его голову. А внизу уже темная мгла. Ладони словно приклеены к штурвалу, глаза не отрываются от приборной доски. Так проходят минуты, часы. Каждый член экипажа занят своим делом. Штурман Сырица, очевидно, определяет сейчас силу и направление ветра, путевую скорость самолетов, направление захода на цель. Сан Саныч и его помощник Киселев следят за режимом работы двигателей, равномерным расходованием горючего в баках. Стрелки-мотористы Бухтияров и Резван, как часовые, охраняющие наш полет, дежурят у пулеметов, радист Бутенко весь поглощен эфиром, поддерживает непрерывную связь с командным пунктом полка. Но впереди еще самое главное и самое трудное — цель.

Разворот, и корабль ложится на боевой курс. Человеку, не испытавшему подобное на себе, вероятно, трудно понять состояние экипажа в эти секунды и минуты. Ослепительные лучи прожекторов, словно кинжалы, режут небо на части и все ближе подбираются к тебе. Всюду видишь малиновые разрывы снарядов, чувствуешь запах гари. Вскоре на корабль падает луч прожектора, потом другой, третий, пятый, десятый… — Они, как паутина, со всех концов тянутся к ослепленному самолету. Но отклоняться от курса нельзя даже хоть на какую-то долю градуса, иначе незачем было везти сюда, за сотни километров, боевой груз. Минуты, пока ждешь команды штурмана «бомба!», кажутся вечностью, на лбу выступает холодный пот. В памяти с молниеносной быстротой проходит вся жизнь, родные, друзья. Кажется, что не всегда до сих пор жил ты правильно, не умел ценить время, не понимал по-настоящему красоту жизни. Ты не сомневаешься: если выйдешь живым из этого ада, все будет иначе, главной чертой в тебе станет любовь, большая, ненасытная любовь к жизни, ко всему окружающему, к друзьям и товарищам, к жене и детям, которых у тебя еще нет, но которые, конечно же, будут…

И тут, наконец, слышишь голос штурмана: «Бомбы сброшены!» Маневрируя, бросая машину то вправо, то влево, увеличивая скорость, выполняя комбинированные развороты, стараешься быстрее уйти от зениток и прожекторов. Один за другим отрываются лучи от корабля, разрывы остаются позади. Догадываюсь, зенитчики переносят огонь на идущий за нами экипаж. Вытираю вспотевшее лицо перчаткой и оглядываюсь назад, на самолет Илинского, который, как клещами, схвачен десятками прожекторных лучей, а вокруг остервенело рвутся снаряды. И в тот же миг на месте корабля возникает сильный взрыв, обломки самолета разлетаются в стороны. На нашу машину падает красное зарево…

Не высказать никакими словами, как тяжело видеть, когда на глазах погибают боевые товарищи. К горлу подкатывается комок, грудь распирают злоба и чувство мести, на глаза невольно набегают слезы.

После посадки мы долго стоим молча, безмолвно глядим на проясняющийся горизонт: не произошло ли чудо, не покажется ли вдали черная точка? Официантки уже устали приглашать нас на завтрак. Не лучше и в землянке. Вот пустует на нарах постель Илинского, чуть дальше, в углу, висит гимнастерка с подшитым чистым подворотничком штурмана Сергиевского. На столе осталась недоигранная шахматная партия лейтенанта Николаева. Рядом на постели лежат вещи лейтенанта Кулигина, собранные в какой-то узел и подсунутые под подушку. Смотришь на эти вещи, и кажется, что и они скорбят о своих погибших хозяевах.

И опять, который уже раз спрашиваешь себя: «Почему же мы все отступаем, что же нам делать, чтобы одолеть вооруженного до зубов изверга?» Упрекать себя вроде не в чем — воюем на совесть, не жалея себя, каждый из нас, если понадобится, готов, подобно капитану Гастелло, отдать свою жизнь для победы.

Наша «Голубая двойка», на которой перед войной летал Николай Францевич, совершила уже десятки боевых вылетов. И всякий раз, подходя к цели, я мысленно подбадривал себя словами: «Держись, Орлов, ты ведешь корабль, которым управлял до тебя Гастелло! Говоришь, трудно, бьют зенитки, говоришь, не пробиться? А он пробился бы, он достиг бы цели и уничтожил ее» В каждом полете мы чувствовали, что с нами незримо, но постоянно присутствует наш учитель и командир, что он во всем помогает и поддерживает нас. Погиб человек Гастелло, сын московского рабочего. А летчик Гастелло не погиб, он жив, он везде и всюду рядом, вместе с нами. Его имя стало символом — нашей летной чести, жгучей ненависти к врагу, символом подвига и презрения к смерти. За Николая Гастелло и других павших в бою друзей и товарищей мы мстили, мстим и будем мстить стократно.

…Нам сообщили, что разведкой установлено скопление немецких самолетов на одном аэродроме, что фашистские стервятники намереваются утром отсюда наносить удары по нашим отходящим частям, аэродромам. Надо было сорвать их замыслы, вывести из строя указанный аэродром. Это задание было поручено трем экипажам — Николая Сушина, моему и Феди Локтионова. Капитан Локтионов был не из нашей, а из первой эскадрильи, но так как задание предстояло трудное, ответственное, и для его успешного выполнения требовались летчики сильные, временно его перевели к нам. А экипаж Локтионова, его штурман Александр Ковалев по праву считались в полку одними из лучших ночных бомбардиров. В столовой порой можно было слышать, как кто-либо из летчиков или штурманов высказывался за то, чтобы экипажу Локтионова дать двойную порцию положенных ста граммов, ведь там, мол, каждый работает за двоих.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});