Посланники - Михаил Ландбург

меня, в основном, занимали мысли о миске тёплой баланды и ломтике черствого хлеба.

Теперь –

меня душили ночные страхи.

Теперь –

меня поедали полчища вшей.

Теперь –

всегда голод,

всегда холод.

Теперь –

окриками поднималась сумрачная рань.

Теперь –

в глазах выражение смятения,

голова без мыслей,

душа без чувств.

Теперь –

если мысли, если чувства, то лишь нелепые…

Теперь –

мы стали походить на затравленных пауков и тараканов.

Генрих Хуперт смотрел на меня с упрямой надеждой.

*Софокл. "Эдип в Колоне" Перевод с древнегреческого С. Шервинского.

- А что нам остаётся теперь?

- Фыркать, брюзжать, роптать, - поучал я.

- А как быть, если иногда мне слышится, будто под потолком нашего барака

кто-то бродит, - доверчиво сообщил Хуперт. - Может, это малах а-мавет*, а может, я не в своём уме?

Я пожимал плечами – сам бы хотел разобраться в психике человека, да только в мозгах человека столько намешано, что…

В лагере мы заставляли себя проглатывать чувство омерзения ко всему, что нас окружало. Измученный непосильным трудом и голодом, я перебирал в памяти притчи Давида, афоризмы Платона или звал Миру. Я страдал от тоски, и звал мою девушку до боли в голове. А может, от жалости к себе. А может, от…

Биркенау…

Гасло сознание.

Отнималась воля.

Таяли силы.

Я забыл, как плещется в реке вода.

Я забыл, как горят в костре сухие листья.

Элиас Копеловски считал, что происходящее с нами – это дело рук Сатаны, а

Цибильски возражал: "Руки Сатаны уж слишком явственно смахивают на людские, а если твоё мнение иное, то постучи себя по голове – услышишь звучание своей глупости…"

Сломленный, потрясённый Георг Колман, яростно почёсывая подбородок, как-то спросил:

- Читать книжки про кошек любишь?

- Странный вопрос, - отозвался я, - и, кроме того, теперь не помню.

Георг сказал, что его племянница обожает читать книжки про кошек.

- Не думай об этом, - советовал я. - Не здесь…

- А гречневую кашу любишь? - спросил Георг. - Моя племянница любит.

- Послушай Георг, поговорим о каше после войны.

- Думаешь, она окончится?

- Войны всегда оканчиваются перед тем, как начаться заново.

Георг поджал губы.

- Раньше я ни над чем подолгу не задумывался. Всё, что я обожал, так это просто жить…Любопытно, как люди умирают? Психологи, наверно, знают?

- Как голодные мухи, - сказал я, - или как оставленные вез воды цветы. Вначале цветы сгибаются, теряют свой аромат, а потом сразу умирают.

- А ты? Как бы хотел умереть ты?

- Никак! Никакого желания!

- Цветы и мухи умирают молчаливо, да?

- Без единого слова.

- А я ещё в состоянии говорить.

- Так говори!

- В мире столько, столько, столько Зла? Может, надоумишь, как человеку к этой жизни относиться?

Георг называл меня или господином психологом, или господином доктором. Боже, с какой болью и грустью эти слова отзывалось во мне, несчастном узнике, и было странно слышать, а ещё страшнее подумать, что, возможно, больше уже никто и никогда меня ни психологом, ни доктором не назовёт.

*(иврит) Ангел смерти.

Колману не терпелось.

- Как же? - повторил он.

Я надоумил:

- К жизни, как и ко всему прочему, следует относиться с четырёх сторон: если с одной стороны на жизнь махнуть рукой, это глупо, если же с другой стороны ею восторгаться, тогда это ещё глупее, а если с третьей стороны приняться ругать её последними словами, тогда это самое глупое.

Колман приоткрыл рот, напомнив:

- А с четвёртой стороны?

Я выдохнул:

- А с четвёртой – постараться самому уснуть и не мешать спать другим …

Колман заплакал, но через несколько минут тихо рассмеялся, сказав:

- Может, мир поменяется? Ведь случилось, что Колумб открыл Америку…

Я напомнил:

- Этот материк существовал и до Колумба.

Задремав, я, видимо, что-то выкрикивал.

Колман меня растолкал.

- В мой сон заглянули родители, - рассказал я. - Отец, прохаживаясь по нашему бараку, выражал неудовольствие тем, что увидел, а мама, выглядывая из-за его спины, смотрела на меня и плакала.

- От счастья?

Я отвернулся.

- Прости! - сказал Колман.

Я был голоден. Я был голоден настолько, что почти не вспоминал о существовании в мире телефона, книг, пластинок, картин, газет. Как будто в моей жизни всего этого никогда не было. А ведь было! Теперь, когда голод глумился над моим телом, измождённый вид которого вызывал во мне удручающее ощущение, я возненавидел людское сообщество. Я разглядывал моё тело, ужасаясь и ему, и разному другому, что ещё как-то напоминало жизнь. Я был всецело занят поисками чего-то, что сможет освободить это тело от невыносимых мук, и порой я догадывался, что именно могло бы стать этим "что-то", но произносить те слова вслух боялся, даже в мыслях – боялся. Я обводил взглядом соседние нары – распухшие, искажённые от ужаса лица, казалось, стонали. Я не знал, куда девать глаза; я не знал, как скрыть свои чувства. Больно пронизывала мысль: "Мы поступились своим достоинством, отдались безумию, мы выкатились из жизни". Ежедневно, ежечасно наблюдая за тем, как уходят из жизни мои несчастные товарищи, я перестал чему-либо удивляться и знал, что в любую минуту меня ожидает подобное. Странно, но порой моя голова наполнялась мыслями о родительском доме, о мирной жизни, о книгах, музыке…"В горе готовься к счастью", - говорил д-р Франкл.

Генрих Хуперт выбежал на середину барака. В его глазах стоял лихорадочный блеск, и он что есть мочи закричал:

- Хотел бы я знать: за нас кто-нибудь отомстит?

Трое доходяг помогли ему вновь взобраться на нары. Придя в себя, он понюхал отравленный воздух, а затем пробормотал: "У меня такое ощущение, что здесь мы доживаем свои последние дни. А мне хочется жить".

"Самое время!" - фыркнул Курт Хуперт.

Георг Колман добавил: "И самое место!"

Мне вспомнился ужин с д-ром Франклом в венском ресторане "Фортуна". Мы говорили о происходящем в мире, о том, что всё ужасно запутанно и неясно. Я признался, что не нахожу выхода.

Д-р Франкл улыбнулся.

- А думать пытаешься?

- Постоянно!

- Тем не менее, выхода не находишь?

- Не нахожу.

- Значит, неправильно направляешь свои мысли. Если мир абсурден, то чтобы его понять, ничего иного не остаётся, как думать и о нём так же абсурдно.

Я задумался.

- Ку-ку! - сказал д-р Франкл. - Занят?

Я кивнул:

- Думаю о жизни. Пытаюсь применить к жизни мышление абсурдное.

- Применил?

- Надеюсь, что да.

- Любопытно! И до чего же ты додумался?

- Что о жизни лучше не думать. Порой мне кажется, что жизнь – это…

С губ д-ра Франкла сорвалось:

- Флоксиносинигилипилификция"*

Я осторожно спросил:

- Это что – такое слово?

- Ну, да. Означает некую ненужность, ерунду.

- То есть, пофигизм?

- Ну, да.

- Так бы сразу и сказали, - обиделся я.

Однажды мы с Георгом Колманом завели долгий разговор о тоске, о безысходности, о духовном уродстве и душевной мерзости, о справедливости и милосердии.

- Дыши, - призывал Георг, - просто дыши, пока ещё есть "сейчас", ибо прошлого у нас уже нет и не будет, а наступит ли для нас будущее, ещё не известно. Может, если бы не войны, но люди…

Георг замолчал.

- Что? - спросил я. - Что люди?

В глазах Георга показался холодный блеск.

- В человеке полно жути, - проговорил он. - Если бы можно было не замечать всего того, что вокруг…

И тогда я сказал:

- Не потому ли Эдип, познав правду, выколол себе глаза?

- Может, поэтому, - согласился Георг и добавил: "Боюсь, что людская жизнь с самого начала пошла с червоточинкой. Адам и Ева…Изгнание из Рая… С каждым веком личности всё более мельчали…"

- Но были Авраам и Моисей! - напомнил я.

*Флоксиносинигилипилификция – оценка чего-либо не имеющего никакой ценности. В 18-ом веке группа английских стулентов ради шутки объединили четыре латинских синонима "ерунды": flocci-nauci-nihili-pili-fication от floccus "пустяк" + paucum "мелочь" + nihil "ничто" + pilus "волос" + fication (суффикс субстантивации)

- Может, были…

- Сомневаешься?

Георг криво усмехнулся:

- Теперь я сомневаюсь во многом, но две вещи я знаю твёрдо: Биркенау построили люди для людей, и ещё то, что человек уважать себя право утерял... Разве в наше время слова "либеретэ, эгалитэ, фратернитэ" не стали насмешкой над людьми?