Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

Вечер быстро пролетел между приятными забавами, и когда наконец подали сытный ужин, приправленный радушием молодых хозяек, мистер Пикквик почувствовал в глубине души, что он был в эту минуту на верху земного благополучия, какое только доступно человеку в этом подлунном мире, исполненном житейских треволнений. После ужина все общество уселось вокруг камина, где горел веселый огонек. Гостеприимный хозяин занял место подле кресел своей матери, поспешившей подать ему свою почтенную руку.

— Люблю я, господа, этот старый камин, — сказал мистер Уардль, испустив глубокий вздох и пожимая руку старой леди, — люблю, потому что здесь, перед этой решеткой, протекли счастливейшие минуты моей жизни. Не здесь ли и вы, матушка, проводили свои давнишние годы, когда сидели маленькой девочкой на этой маленькой скамейке — не здесь ли, а?

С грустной улыбкой старушка покачала головой, и слеза покатилась по ее почтенному лицу, когда целый ряд воспоминаний о протекшей жизни обрисовался перед ее мысленным взором.

— Извините, господа, что я с такой любовью говорю об этих вещах, — сказал хозяин после короткой паузы. — Надеюсь, мистер Пикквик, вы можете войти в чувства болтливого старика, немножко гордого многочисленными воспоминаньями о стародавних временах.

— О да, я понимаю вас и глубоко уважаю ваши чувства, — сказал мистер Пикквик.

— Признаюсь, я не могу без особенной любви смотреть на старые дома и поля, — продолжал радушный джентльмен, — и мне всегда кажется, что я связан с ними какими-то родственными отношениями. Сколько воспоминаний пробуждает во мне наша маленькая деревенская церковь с ее зеленым плющом… кстати еще, почтенный наш священник сочинил песню в честь этого плюща, и, бывало, мы пели ее хором. Приятно, очень приятно. — Вы, кажется, допили ваш стакан, мистер Снодграс.

— Нет, покорно вас благодарю, — отвечал поэт, любопытство которого было теперь в высшей степени возбуждено последними замечаниями мистера Уардля. — Прошу извинить… вы, кажется, изволили говорить насчет какой-то песни.

— Да; но уж насчет этого вы потрудитесь обратиться к нашему почтенному другу, — отвечал мистер Уардль, указывая на пастора.

— Не могу ли я, сэр, просить вас об одолжении прочесть нам эту песню? — сказал мистер Снодграс.

— Почему же нет? Очень можете, — отвечал пастор, — только я должен наперед объяснить, что песня написана еще в первой молодости, когда я только что поступил на это место. Всего два куплета, без соблюдения даже стихотворных правил: вы отнюдь не будете ею довольны, сэр.

— Совсем напротив, вы сделаете всем нам величайшее удовольствие.

— Если так, извольте, я готов повторить перед вами произведение своей юности.

Смутный говор любопытства пробежал по всей гостиной, и почтенный пастор, после предварительных совещаний с женой, начал таким образом:

— Песня моя, господа, называется:

Зеленый плющ.

Люблю тебя, зеленый плющ,Что вьешься под руиной храма!Отборный корм готов тебеВ развалинах веков протекших.Камням и стенам должно пастьВ угоду зелени прекрасной,И будет там веселый пирТебе в их плесени и пыли!Где все мертво, где жизни нет —Цветет и вьется плющ зеленый.Исчезнут люди и пройдут века,Погибнут целые народы;Но не увянет вечный плющНа гробовых плитах и камнях.И будет он, среди могил,Свидетель памяти минувшей,И странника приютит онПод зеленью своей тенистой.Где все мертво, где жизни нет —Цветет и вьется плющ зеленый.

— Прекрасно, прекрасно! — воскликнул мистер Снодграс в порыве поэтического восторга. — Как хороша идея — кормить отборную зелень развалинами веков минувших! Ведь это, я полагаю, должно понимать в аллегорическом смысле?

— Разумеется, — отвечал пастор.

— Могу ли, с вашего позволения, украсить свой путевой журнал произведением вашей музы?

— Сделайте милость!

— И вы продиктуете?

— Извольте.

После диктовки стихотворение еще раз было прочтено для исключительного наслаждения мистера Пикквика, который, в свою очередь, нашел, что стихи были превосходны во всех возможных отношениях. Тетушка заметила, однако ж, и весьма справедливо, что отсутствие рифмы несколько уменьшает достоинство «Зеленого плюща», но мистер Снодграс объяснил весьма удовлетворительно, что рифма, собственно говоря, изобретена в продолжение средних веков, и что, следовательно, без нее легко обойтись в девятнадцатом веке.

— Позвольте спросить вас, сэр, — сказал мистер Пикквик, — мне, однако ж, очень совестно… знакомство наше началось так недавно…

— Что такое? Пожалуйста, без церемоний, — отвечал пастор, — я весь к вашим услугам.

— Я полагаю, в продолжение своей жизни, посвященной высокому служению на пользу человечества, вы должны были видеть множество сцен и событий, достойных перейти в потомство.

— Вы угадали: я был свидетелем многих приключений, но характер их вообще скромен и односторонен; потому что круг моих действий всегда был крайне ограничен.

— Мне кажется, вы хорошо помните историю Джона Эдмондса, если не ошибаюсь, — сказал мистер Уардль, желавший, по-видимому, расшевелить своего друга в назидание столичных гостей.

Пастор слегка кивнул головой в знак согласия и хотел свести разговор на другие предметы, но мистер Пикквик поспешил его прервать:

— Прошу извинить, сэр, мне бы хотелось знать: кто такой был Джон Эдмондс?

— Вот этот же вопрос хотел и я предложить вам, сэр, — торопливо сказал мистер Снодграс.

— Это значит, почтенный друг, что вам надобно удовлетворить любопытство этих джентльменов, и чем скорее, тем лучше, — сказал веселый хозяин, — собирайтесь с духом и рассказывайте.

Пастор улыбнулся, кашлянул и подвинул свой стул. Остальные члены веселой компании, включая мистера Топмана и незамужнюю тетушку, неразлучных спутников во весь вечер, также придвинули свои стулья и сформировали правильный полукруг по обеим сторонам будущего рассказчика. Когда наконец приставили слуховой рожок к правому уху старой леди и ущипнули за ногу мистера Миллера, успевшего заснуть в продолжение чтения стихов, почтенный пастор без всяких предварительных объяснений начал свою назидательную повесть, которую, с позволения читателя, мы должны будем озаглавить просто:

Возвращение на родину.

• • •

Когда я первый раз поселился в этой деревне, — этому уже с лишком двадцать пять лет, — самым замечательным лицом между моими прихожанами был некто Эдмондс, арендатор небольшой фермы. Был он человек угрюмый, сердитый, суровый, жестокий, словом сказать, злой человек, со зверскими привычками и нравами. Кроме двух-трех ленивцев и забулдыжных бродяг, с которыми он таскался по полям или бражничал в харчевнях, у него не было знакомых и друзей. Все боялись арендатора Эдмондса, все презирали его, и никто не хотел иметь с ним никаких отношений.

Были у него жена и один сын, которого застал я мальчиком двенадцати лет. Трудно вообразить, не только передать словами, ужасные страдания бедной женщины, ее безусловную покорность судьбе и ту мучительную заботливость, с какой воспитывала она своего сына. Прости меня бог, если предположения мои имели оскорбительный характер; но я твердо верил и был нравственно убежден, что этот человек систематически губил свою жену и злонамеренно рассчитывал свести ее в преждевременную могилу. Все терпела, все переносила бедная женщина ради своего детища и, что всего страннее, ради его безжалостного отца, потому что было время, когда она любила его страстно, и воспоминание о счастливых днях пробуждало в душе ее чувства кроткие и сладостные, чуждые для всех созданий в этом мире, но не чуждые и вполне понятные только женскому сердцу.

Они были бедны. Иначе и не могло быть, когда глава семейства погрязал в мрачной бездне разврата; но жена трудилась изо всех своих сил, вечером и утром, в полдень и полночь — нищета не смела закинуть скаредную ногу за порог арендаторской семьи. Неутомимые труды ее вознаграждались слишком дурно. Случалось очень часто, прохожий в поздний час ночи слышал рыдания и стоны бедной женщины под ударами ее мужа, и нередко бесприютный мальчик в глубокую полночь стучался в дверь соседнего дома, куда посылала его мать, чтоб спасти его от дикой ярости пьяного отца.

Во все это время несчастная страдалица постоянно посещала нашу маленькую церковь, где нередко прихожане замечали на ее лице багровые пятна — свежие следы бесчеловечного тиранства, которых при всем усилии она не могла скрыть от любопытных взоров. Каждое воскресенье, поутру и вечером, видели ее на одном и том же месте с ее маленьким сыном, одетым чисто и опрятно, хотя в бедном платье. Все и каждый спешили приветствовать ласковым словом «добрую миссис Эдмондс», и, бывало, иной раз страдальческие черты ее озарялись чувством искренней признательности, когда она, по выходе из церкви, вступала в разговор с добрыми людьми, принимавшими участие в ее положении, или когда она с материнской гордостью останавливалась полюбоваться на своего малютку, который между тем резвился с товарищами под тенью тополей и лип церковной ограды. В эти минуты миссис Эдмондс бывала спокойна и счастлива.