Том 7. Приключения Таси - Лидия Чарская

Был канун Рождества. На дворе стоял трескучий мороз, а в доме Раевых было тепло, светло и уютно. Дети весело болтали, украшая огромную елку, от которой шел такой чудный смолистый запах.

Тарочка и Митюша были особенно счастливы сегодня: Тася встала наконец с постели, где пролежала три недели в тифозной горячке. Она была на волосок от смерти, но тщательный уход помог вынести тяжелую болезнь, и Тася поправилась.

Но это была уже не прежняя Тася. С трогательной покорностью принимала она самые невкусные микстуры, беспрекословно повиновалась каждому приказанию, дружески обращалась с детьми Раевыми, уступая им во всем, и горячо молилась утром и вечером. Раева, ее муж и m-lle Лиз не могли нахвалиться милой, кроткой, послушной девочкой.

— Если моя Тарочка будет хоть отчасти похожа на Тасю, я буду самая счастливая мать, — говорила мужу Екатерина Александровна, и тот соглашался с нею.

Дети украсили елку и теперь любовались ею.

— Ну-с, кончили дело и марш! Дайте нам приготовить вам подарки! — весело скомандовала Раева, выпроваживая детей за двери.

— Как ты думаешь, что мне подарит мама? — спросил Митюша, обращаясь к сестре, когда они остались одни.

— Краски. Я видела, как прислали большой ящик из города, — отвечала, не задумываясь, та, — тебе краски, мне куклу, а Тасе…

— О, мне ничего не надо, — поторопилась сказать Тася. — Ваша мама так много сделала для меня. Мне ничего не надо больше, я и так благодарна ей от всей души.

— Как не надо? — лукаво прищурилась Тарочка, — у тебя нет разве никаких желаний?

— Ах, есть! — воскликнула Тася. — У меня есть большое, сильное желание! Я хочу видеть маму, и это желание скоро исполнится, даст Бог!

— Конечно! — улыбнулась Тарочка, — ты скоро поедешь к маме.

В эту минуту из комнаты, где стояла елка, послышались мелодичные звуки рояля. Это m-lle Лиз играла рождественский гимн. В ту же минуту Екатерина Александровна широко распахнула дверь залы.

Елка сияла всеми своими огнями, а под елкой стояла…

— Мама! — крикнула Тася.

— Тася! Тася! Детка моя! Сокровище мое, — говорила Нина Владимировна, задыхаясь от счастья и покрывая дочь поцелуями.

— Мамуся моя! Радость! Солнышко! Прости! Прости меня, мамочка, злую, гадкую!

— Девочка моя родная! Да разве я могу сердиться на тебя! Ни минутки не сердилась на тебя твоя мама, ни когда из дома пришлось отдать в пансион, ни когда о побеге твоем узнала! Тасечка, жизнь моя! Ведь у меня самой кровью сердце обливалось, когда я для твоего исправления отдала тебя из дома.

— Я злая была, мамочка! А что Леночка, няня, Павлик, m-lle Marie? — спрашивала Тася.

— Все, все ждут тебя, моя дорогая. Все они любят тебя, моя Тася. Павлик на Рождество, должно быть, уже приехал из корпуса.

— Как, "должно быть"? Разве ты не видела его, мамочка?

— Не видела, родная! Ведь я уже три недели здесь, только доктор не велел показываться, чтобы не волновать тебя, мою девочку. Я и сидела в своем уголку и только во время твоего сна на тебя любовалась.

Это был счастливый вечер, лучший Рождественский сочельник, какой пришлось пережить Нине Владимировне и Тасе. Они просидели весь вечер, тесно прижавшись друг к другу. Одна — думая о том, как счастлива она теперь подле мамы, другая — как милосерден Господь, что вернул ей ее милую, добрую дочурку.

Под самый конец вечера на светлое личико Таси набежало легкое облачко грусти.

— Что с тобой, моя радость? — заботливо спросила мама.

— Ах, мама, я так счастлива, что хотела бы видеть счастливыми и других! У моего бывшего хозяина-акробата есть племянник — Андрюша; он такой больной и жалкий. Ему худо у дяди… О, если б его поместить в другое место! Он такой добрый и хороший!

— Твое желание уже угадано, деточка, — сияя счастливой улыбкой, ответила Нина Владимировна, — Андрюша, по настоянию Екатерины Александровны, помещен пока в больницу, где за мальчиком установлен хороший уход. А как только он выздоровеет, я возьму его к себе в Райское. Он будет славным другом для Павлика.

— Ах, мама! — обрадовалась Тася, — какая ты добрая!

— А еще нет ли у тебя иной заботы, моя крошечка? — спросила Нина Вдадимировна.

— Есть! — чуть слышно проронила Тася, — я хочу попросить прощения у всех, кого обижала в пансионе, и хочу показать им, что прежней злой задиры и капризницы Таси нет больше, а…

— А есть милая, чудная, добрая девочка, — продолжала Нина Владимировна.

— Мы поедем в пансион, как только ты поправишься, — пообещала Тасе мама.

Тася взглянула на мать сияющими глазами.

На другой день, горячо поблагодарив своих спасителей, Нина Владимировна и Тася уехали в Райское.

* * *

Судьба как-то забросила меня в Райское, и я провела целое лето в семье Стогунцевых. Это прелестная, дружная семья. Умная, добрая Нина Владимировна и ее милые дети поразили меня.

Но больше всех меня очаровала Тася.

Это была удивительная девочка, самоотверженная, готовая отдать себя на служение другим, с кротким нравом и чуткою душою.

— Вы счастливая мать! — сказала я Нине Владимировне, — и должны быть благодарны судьбе, что у вас такие хорошие дети.

— О, да! — улыбнулась она.

— Ваша Тася — редкий ребенок.

— А знаете, что ее сделало такою? Тася была еще совсем недавно упрямою, злою, шаловливою девочкой, а теперь, сами видите, что вышло из нее.

И Нина Владимировна рассказала мне ту самую историю, которую я передала вам, мои маленькие дорогие читатели.

Новая семья

Глава первая

Отец Паисий, священник бедного слободского прихода, только закончил вечернюю молитву и готовился лечь в постель, как неожиданный стук в дверь заставил его насторожиться.

Стучали в сенях. Был двенадцатый час ночи, и поздний посетитель не мог не удивить отца Паисия. На улице мела непроглядная январская вьюга, залепляя редкие фонари, и жутко завывал ветер. Отец Паисий снова запахнул сброшенный было подрясник и торопливо прошел в сени.

— Кто тут? — спросил он, не открывая двери.

— Батюшка, до вашей милости пришли. Напутствуйте умирающую. А то помрет к утру, по всей вероятности, — глухо звучал как будто знакомый батюшке голос за дверью.

— Кто умирает-то? — осведомился священник, снимая тяжелый крюк и пропуская позднего гостя в сени.

— Да бобылка слободская, здешняя… Муж-то давно помер, а она портняжила… Дюже захворала… Соседи мы, я башмачник Иванов, коли милость ваша, отец Паисий, признать изволите, — вашего прихода тоже; так не откажите к Федосьевне, Христа ради, пройти…

— Хорошо, хорошо, пройду Господь в Своей милости никому отказывать не станет… А нам, грешным, и подавно воле Его следовать должно. Что, на улице-то — крутит, голубчик? — спросил батюшка.

— И-и, как крутит, отец Паисий. Прямо-таки зги не видать. Фонарь-то нелишне прихватить будет вашей милости, уличные то и дело гаснут… Страсть разыгралась как непогодушка нынче.

— Ладно, ладно, и фонарь возьмем, — откуда-то уже из дальней комнаты долетел голос батюшки. А минут через десять из домика священника, находившегося близ кладбища, около деревянной скромной церкви, вышли две темные фигуры и замаячили среди метели по слободской улице. Впереди шел с фонарем в руках сапожник Иванов, позади него отец Паисий, держа одной рукой дароносицу, серебряный крест и Евангелие для исповеди, завернутые в епитрахиль, другою то и дело запахивая верхнюю одежду.

Ветер валил путников с ног. Вьюга залепляла глаза, свистела в ушах. С трудом миновали они широкую улицу и вышли на площадь, где приезжие окрестные крестьяне торговали сельскими продуктами в базарные дни. Отсюда свернули в переулок, где тоже бушевал ветер и хозяйничала разозлившаяся вьюга. Около покосившегося домика с двумя крохотными оконцами и оторванной ветром вывеской, надпись на которой невозможно было рассмотреть, сапожник остановился:

— Вот сюда, пожалуйте, батюшка. Да поостерегитесь, ступеньки у нас подгнили, того и гляди провалятся, — предупредил он и, поддерживая под локоть священника, помог ему взойти на крыльцо.

Уже в сенях отца Паисия встретил запах лекарств и то неуловимое, сопровождающее тяжелобольного в доме настроение, которое определить словами нельзя и которое можно почувствовать. Сапожник пошел первый, за ним проследовал батюшка.

В комнате, освещенной огарком, находились несколько женщин. Они о чем-то усиленно совещались чуть пониженными голосами, окружив постель. Вернее, нечто похожее на постель, состоявшую из жесткой широкой лавки, с брошенной на нее подушкой и каким-то грязным тряпьем, заменяющим матрац. На этом тряпье лежала худая, как скелет, желтая женщина с изможденным лицом и глубоко запавшими глазами. Она тяжело дышала широко раскрытым, запекшимся ртом. Искаженное лицо ее выражало нестерпимое страдание, казалось, глаза ее смотрели, уже ничего не видя… С глухим хрипом поднималась и опускалась ее впалая грудь.