Здесь и сейчас - Гийом Мюссо

— На тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Вы очнулись в такси рядом с женщиной.

Дед покачал головой, порылся во внутреннем кармане куртки, вытащил бумажник, а из бумажника пожелтевшую фотографию.

— Эту женщину звали Сара Стюарт. Ей было двадцать шесть. Она только что закончила медицинский факультет и работала эпидемиологом в нью-йоркском отделении Всемирной организации здравоохранения.

Салливан протянул мне снимок молодой женщины в белом халате, сфотографированной, очевидно, в лаборатории. Сияющее лицо, хорошенький носик, искрящийся взгляд из-под прядки волос прически под Веронику Лейк: в ней был шарм, чувствовалась порода и незаурядный характер.

— Любовь с первого взгляда, взаимная, неотвратимая. Притяжение душевное и физическое, какого я в жизни своей не испытывал. Я познакомился с ней в пятьдесят шестом, искал, когда вернулся в пятьдесят седьмом. На третий год, в пятьдесят восьмом, я открыл ей правду о своей ситуации.

Старик вытащил из-за уха сигарету и закурил, крутанув зажигалку.

— Жестокая судьба, согласись, — печально сказал он. — Встретить наконец свою половинку и не иметь возможности быть с ней вместе.

— И что же вы сделали?

— Мы любили друг друга.

Он выпустил клуб дыма, и тот завис секунду в ледяном воздухе и только потом рассеялся.

— Вопреки всем обстоятельствам мы с Сарой любили друг друга целых двадцать лет. В тысяча девятьсот шестьдесят пятом нам выпало счастье — у нас родился ребенок, наша маленькая Анна.

Тихий ангел пролетел над сквером. Салливан повлажневшими глазами смотрел через мое плечо на маленьких ребятишек, возившихся с санками. Молчание затянулось, и я прервал его:

— Как можно жить с человеком, если видишь его всего один день в году?

— Я же не говорил, что это было легко, нет, это было адски трудно, болезненно — для нее, для меня, для нашей дочки. Адски больно и в то же время волшебно. Сара была той женщиной, какую я ждал. Какую искал и не находил с тех пор, как стал взрослым.

Я недоверчиво взглянул на Салливана.

— А она? Как она могла согласиться на такую жизнь?

— Скажем, что она к ней приспособилась. Сара была женщина свободная, независимая, временами взрывная. Феминистка, не желавшая осложнять свою жизнь присутствием мужа.

От сигареты Салливана остался небольшой окурок, он достал из пачки еще одну и прикурил от предыдущей.

— Сара была активисткой. Она входила в группу двадцати женщин-врачей Wave Collective,[25] это были шестидесятые, они ездили по всей стране и тайно делали аборты. Я восхищался ею и ее деятельностью. Тогда были другие времена. Многие ранимые, уязвимые женщины считали свою жизнь конченой из-за нежелательной беременности.

И снова Салливан долго курил, наблюдая за детишками поверх моего плеча. Он тосковал по прошлому. А когда взглянул на меня, признался:

— Двадцать четыре года промелькнули как одно мгновение. Четверть века уместились в несколько недель, и это были самые счастливые недели в моей жизни. Да, я был счастлив. Тяжело было видеться всего один день в году, но благодаря Саре и Анне я жил так полно, как никогда прежде.

— Почему вы говорите о них в прошедшем времени?

Лицо старика стало скорбной маской, голос дрогнул.

— Они обе умерли, — сказал он.

5

Неожиданный порыв ветра пронесся по парку, взметнул облака пыли, разметал кучи сухих листьев, собранных садовниками.

Салливан поднялся из-за шахматного стола. Я стал собирать фигуры с земли и укладывать их в ящик, следя, как дед, механически передвигая ноги, побрел по аллее.

— Эй! Меня-то можно подождать?!

Я решил, что пойду за ним следом, и не сомневался, что он направился домой. Но Салливан, вместо того чтобы повернуть на МакДугал-стрит, перешел через авеню Америка и двинулся по Корнелия-стрит, узкой улочке, типичной для Гринвич-Виллидж, с деревьями, сейчас уже облетевшими, кирпичными домами, маленькими ресторанчиками.

На перекрестке с Блик-стрит Салливан толкнул дверь бара «Корнелия Ойстер». Я вошел следом и увидел стойку с ракушками. В Новой Англии я видел такие десятками, но на Манхэттене — впервые. Салливан уже сидел перед стойкой на табурете. Он заметил, что я вошел, и помахал рукой, приглашая сесть рядом.

— Мне очень жаль, извини, — сказал я.

Он пожал плечами.

— Ты тут ни при чем, малыш. К несчастью, теперь твоя очередь крутиться в этой карусели.

Он погрузился в изучение меню и заказал за нас двоих: большое блюдо устриц и бутылку «Пуйи-Фюиссе».

Бармен ловко налил нам по стакану белого вина, Салливан выпил свое залпом и попросил, чтобы налили снова. Я подождал, пока он выпьет и этот бокал, и спросил:

— А что было после двадцать четвертого путешествия?

Он посмотрел на меня и ответил:

— Все лучшее и худшее.

Перед нами поставили блюдо с плоскими и глубокими устрицами. Салливан выжал на них пол-лимона. Проглотил устрицу и заговорил:

— Сначала хорошее. Хорошо было то, что время вернулось в свою колею. Не надо было больше скакать из одного года в другой. Ты снова занял свое место в мире, и это было хорошо, — сказал он и взял еще одну устрицу.

В общем, испытывал мое терпение.

— А что плохо? — поторопил я его.

— Помнишь медную табличку в подполе на маяке?

— С надписью по-латыни?

Старик кивнул.

— Postquam viginti quattuor venti flaverint, nihil jam erit, — серьезно процитировал он. — Подуют двадцать четыре ветра и ничего не оставят.

— И что?

— Так оно и есть, и это настоящее проклятие маяка. Ты словно бы и не прожил эти двадцать четыре года, они как будто существовали только в твоем сознании. Никто из тех, кого ты встречал, о тебе не вспомнит. Все, что ты успел сделать за это время, исчезнет.

Салливан догадался, что мне трудно понять, о чем он говорит, и уточнил:

— После двадцать четвертого странствия я оказался в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. И вернулся в исходную точку: в комнатушку в подвале маяка.

— Но ее же замуровали, — прервал его я.

Дед кивнул.

— Я не сразу понял, где оказался, а когда сообразил, то решил, что останусь там навсегда. К счастью, там лежал мой инструмент, а земляной пол был мягким и влажным. В общем, я взял лопату и принялся копать. Не знаю, сколько времени я копал, восемь часов, десять, но мне удалось выбраться оттуда. Я набрал воды из колодца, помылся, увел велосипед у ближайшего соседа, добрался до ближайшего городка и сел на первый поезд до Нью-Йорка.

Салливан положил вилку для устриц и снова замолчал. Видно было, что вспоминать дальнейшее ему не хотелось.

— В то время нью-йоркское отделение Всемирной организации здравоохранения располагалось в квартале Тертл-Бей, неподалеку от здания Объединенных Наций. Было семь часов вечера. Я ждал Сару у выхода, но она не бросилась мне в объятия, как обычно, когда мы встречались. Она посмотрела мимо, словно мы даже не были знакомы.

Глаза Салливана потускнели, голос стал хриплым.

— Я окликнул ее, попытался заговорить, но она очень холодно мне заявила, что понятия не имеет, кто я такой. Я был в шоке, тем более что видел по ее взгляду: она не лжет, она в самом деле видит во мне незнакомца. Я стал напоминать, сколько мы вместе пережили, говорил об Анне, нашей девочке, обо всем, что с нами за это время случилось. И тут, похоже, Сара меня пожалела, она остановилась и согласилась со мной поговорить. Но не как с любимым человеком, а как с пациентом, у которого мания.

Салливан сжал руки в кулаки.

— Сара достала фотографии, которые носила в кошельке. Показала своего мужа, врача, афроамериканца, и двоих детишек-близнецов, симпатичных мулатов лет по двенадцать. Я онемел, в себя не мог прийти от горя и гнева.

Салливан схватил меня за плечо, встряхнул и крикнул:

— Я не мог согласиться с этим, понимаешь?! Я стал говорить Саре, что это неправда, ерунда, и тогда она меня испугалась. Бросилась бежать. Но я ее догнал. Схватил за руку, заставил меня выслушать. Сказал, что я люблю ее и непременно отыщу нашу Анну. Сара кричала, отбивалась. Спасаясь от меня, она побежала через улицу. И… Встречная машина сбила ее на полном ходу. Сара… Она умерла сразу. Из-за меня.

Салливан плакал. Слезы текли у него по лицу и падали в блюдо с устрицами. Он сотрясался от рыданий. Задыхаясь, он проговорил:

— А что дальше было, не помню. Я не мог пережить, что убил любимую, и, наверное, сошел с ума. Когда я очнулся, то был уже в больнице «Блэкуэлл», в смирительной рубашке, накачанный транквилизаторами.

Я протянул дедушке стакан холодной воды, которую сразу поставили перед нами, но он не обратил внимания на воду и снова попросил налить ему вина. А когда выпил, снова взял меня за руку.

— Запомни хорошенько: все, что ты будешь делать в ближайшие двадцать лет, окажется замком на песке, волна его смоет.