Хозяин Древа сего - Павел Виноградов

До сих пор он не знал, что Изначальные обладали серьезным преимуществом перед прочими членами Ордена: когда нужно, могли скрыть свою продленность от собратьев. Правда, маскарад скоро рушился, и однажды, узрев ее спускающуюся по крутой лестнице железнодорожного виадука, окруженную роем серебристых снежинок, понял, что его провели.

Хотя это уже не имело значения — безоглядно бросился в безумный водоворот, эпицентром которого было ее чистое бесстрастное лицо. Дева же была, по видимости, холодна и неприступна. Множества раз довелось ему слышать беспощадно звенящий смех, представать в образе неуклюжего животного, быть отвергнутым. Но тут же он бывал молчаливо поощряем — столь конспиративно, что потом никак не мог вычленить конкретные знаки ее сокровенной благосклонности. Затем вновь наступал кризис, и он упирался беззащитным носом в колючую стену. Никак не мог понять: доставляет ли ей игра истинное удовольствие, или просто раздражает, временами подозревая, что она сама того не знала.

Самому же ему этот мучительный гендерный спектакль дарил горьковатое наслаждение. Творился он на двух уровнях: тысячи безумств Гария Петровича, безнадежно домогающегося недоступной девицы, дублировал ищущий любви дивы Продленный. Розы, оптом закупаемые Гарием на средства фирмы, на ином уровне оборачивались миллионами белых ландышей, падавших на нее с облаков всю дорогу до дома. Пафосный джип, на котором шеф подвозил секретаршу, в единый миг представал золотой каретой, запряженной крылатыми драконами с изумрудной чешуей и рубиновыми глазами. А бриллиантовое колье было на самом деле создано из сверкающих минеральных организмов с планеты, лежащей в тысячах световых лет.

Разумеется, он пытался собрать о ней информацию, но преуспел мало. Девственная охотница, дочь верховного и сестра солнечного бога, она же олицетворение Луны, покровительница женского целомудрия, и при этом, как ни странно, деторождения — все это были лишь смутные проекции на Ствол деяний Продленных из Ветвей. Да, она звалась и Дианой, и Артемидой, но пытаться получить о ней достоверные сведения из мифов было бы опрометчиво.

Он точно знал, что не первый, кто лишается разума от любви к ней, а те самые мифы могли дать ему представление, что случалось с его предшественниками. И что девственность ее была магическим атрибутом, который она не могла потерять, не подвергнув себя опасности, тоже не стало для него открытием. Но он шел напролом, забыв все и вся. Он ведь не боялся ее — и не только ее, но и вообще ничего в Древе. А как же: после того, что ему довелось увидеть в стволовой юности, бояться просто глупо.

Похоже, в конце концов, она сдалась, именно оценив его смелость. А может, и не потому. Он никогда не понимал женщин, никогда. Единственное, что в этом отношении выгодно отличало его от Кратких мужчин — давно уже и не пытался этого делать, предоставляя бездну неведому самой себе. Она же вообще ничем не отличалась от Кратких женщин, разве что умом и силой. Так что, ломать голову, почему иной миг она нежна и податлива, а другой — вся ощетинена колючками, было делом зряшным. А то, что чувствовал к ней он сам, представлялось ему безжалостно очевидным. «Кто любит, тот любим», — впивалась в него строка, вброшенная некогда в Древо, да там навсегда и оставшаяся. Но Гарий не был светел. Не был и свят. Просто «любим», если принять точку зрения похожего на хитровато-грустную ворону Краткого поэта.

И он стал любим — в старой Элладе, куда она то ли сбежала, то ли увлекла его по обычаям любовной охоты. Он настиг ее в образе бугрящегося мышцами мачо по имени Орион, которое она, по девчоночьему ехидству, сразу переиначила на постыдное Урион. Претерпел. Вместе носились по истекающим смолой под жгучим солнцем лесам, среди дубов и платанов — тогда их еще не вырубили подчистую и они покрывали эту землю сенью. Их стрелы поражали косулей и ланей, а потом псы рвали исходящую кровью добычу. Перед успением дня, на скалах над сочащемся белой пеной зеленым морем, он позвал ее:

— Луна!

— Что, Солнце? — сразу отозвалась она, полуобернувшись. Ее ясное лицо наполнено

было пурпурным закатом. В тот же момент они очутились в помпезной квартире Гария Петровича…

— Что теперь будет с тобой? — спросил он спустя несколько эр.

— Я не знаю.

Голос был тих, с плаксинкой, как у пережившей какой-то детский страх девочки.

— Я не знаю, — повторила она, подсунув голову под его плечо, откуда глухо продолжала. — Мой отец…

— Твой отец?

— Не будем о нем. То, что сейчас — вершина. Ты понимаешь?

— Да. Да…

— Нет, не понимаешь… Это вершина нашей жизни, и я не хочу спускаться с нее. И тебе не позволю.

Они продолжали пребывать в скучной Ветви, ведя трагикомическую жизнь нуворишей — им в голову не приходило что-то менять на своей вершине. На работу из его квартиры уезжали в разное время, он — на своем похожем на комфортабельный катафалк глянцевом джипе, она, пересудов коллег ради, на скромном фордике. Работу Майя выполняла четко и добросовестно, правда, частенько опаздывала — долго готовилась к встрече, появляясь на рабочем месте такой прекрасной, что Гарий Петрович прощал ей нарушение служебной дисциплины. Игра веселила обоих. Когда же антураж «служебного романа» поднадоел, они объявили коллегам о скорой свадьбе, вызвав бурю эмоций у женской части коллектива, давно точащей коготки на холостого шефа. Свадьба изобиловала кунштюками и причудами, и долго оставалась темой светской хроники всех трех газет провинциального города. Еще бы — молодых приехали поздравить сам мэр, а также пахан одной исключительно реальной бригады. Отец города скромно поднес жениху контракт на строительство навороченного бизнес-центра, а конкретный пацан — именной «стечкин» с золотой инкрустацией, и двумя обоймами, набитыми на заказ исполненными патронами с серебряными пулями. Жизнь налаживалась.

Иногда, впрочем, суета становилась им постыла, и они отправлялись бродить по Ветвям, ища подходящих декораций для переполнившего их счастья. Особенно любили зарю Эллады, с неуклюжими еще деревянными статуями легкомысленных божеств и порывистыми людьми, которые, казалось, могли перевернуть мир, если бы захотели. На зеленеющих холмах устраивали они архаические пати, и так зажигали, что память о них оставалась здесь, пока Ветвь сия бытовала в Древе. Леса звенели кимвалами, ликующая толпа спускалась по травяному ковру, с каждым шагом все глубже погружаясь в безумие. На обнаженных плечах хмельных пейзан восседала бессмертная пара, возглашая древний страстный клич осужденного мира: «Эвоэ!». «Дао безмерно!», — иногда кричал он на непонятном тут языке, но она понимала, и смеялась, запрокинув голову, роскошные волны ее волос, выбившиеся из-под серебряного обруча, развевались над оскаленной, разящей потом и вином толпой. Мелькали воздетые руки, раскрасневшиеся лица, цветочные венки, молодое терпкое вино потоками лилось в жадно разверстые рты. Здесь бурлила подлинная, неприкрытая страсть, эта любовь падшего человечества. А за неистовыми людьми поспешали окрестные звери и птицы, покорные воле госпожи своей.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});