Филфак (СИ) - Гордеева Алиса

Вон, стоит вся побелевшая, испуганно смотрит в одну точку и почти не дышит.

— Прости, — шепчу сдавленно. Меня не столько тошнит от беспорядка, сколько от самого себя! Неудивительно, что бабка за мной не приехала. На черта ей такой лоботряс-бездельник, как я?

— Давай уйдём, — предлагаю, отчаянно сжимая девичью ладонь в своей. — Я провожу тебя до остановки, а сам вернусь — помогу старушке здесь всё убрать.

Но Анюта настолько шокирована увиденным, что продолжает молчать, лишь изредка хватая раскрытым ртом зловонный воздух.

— Ты права! Это всё ужасно! — подхожу к окну и распахиваю шторы, впуская в дом солнечный свет. А затем открываю форточки, чтобы устроить сквозняк. — Поверь, я ни в коем разе не снимаю с себя ответственности. Это моя вина́, что дом пришёл в такой упадок. Не молчи, прошу!

— Илюш, — едва слышно бормочет Пуговица, продолжая таращиться в сторону печи. Старой, белёной, с чёрными следами сажи вдоль засаленной заслонки и кучей хлама на лежанке.

Острый подбородок девчонки дрожит, а глаза преисполнены ужасом. Уверен, Аня не слышала ни единого моего слова.

— Долбанный баянист! — горланю на всю избу. — Я всё исправлю, ладно! Только не надо так! Не молчи!

И снова мимо. Румянцева, как вкопанная, стоит на месте, не издавая ни звука. Слежу за направлением её взгляда и сам каменею подобно статуе: в углу, возле печи, из-под накрытой старым ковром лавки торчат две руки. Точнее, только кисти рук в медицинских перчатках. Распухшие. Отёкшие. И насмешливо покачиваются из стороны в сторону.

— Чертовщина какая-то, — сердце ухает в пятки, а на ум приходит только одно: — Анька, репеллент доставай!

Румянцева вздрагивает и судорожно начинает копаться в рюкзаке, а затем протягивает мне в руки баллончик. Со лба смахиваю испарину и, вытянув перед собой аэрозоль, медленно иду в сторону шевелящихся конечностей. Сладковатый запах гнили рисует в воображении нечто отвратное и невольно отсылает фантазию к фильмам ужасов. Пуговица прячется за моей спиной, с опаской выглядывая через плечо. Ей боязно. Чувствую, как дрожит всем телом. Да что там! Я сам исхожу на сироп от страха. И всё же иду.

Палец в боевой готовности прижимает клапан. Дыхание сбито. А глаза, того и гляди, выскочат из орбит.

Шаг. Второй. Третий. Резиновые ладошки продолжают трепыхаться в такт нашим с Румянцевой движениям и лёгкому осеннему ветерку.

— Погоди! — стопорит меня Аня, до боли стискивая моё плечо. — Клавдия Ивановна, это вы? Вам плохо?

К горлу подкатывает тошнота: я совершенно точно не готов увидеть бабушку там, под лавкой. Голова идёт кругом, перед глазами всё плывёт, в ушах начинает шуметь. Вжавшись друг в друга и так и не дождавшись ответа, мы продолжаем на цыпочках подбираться ближе, как вдруг грубый, прокуренный голос со спины внезапным рыком лишает рассудка:

— Отошли от Мухтара! Стрелять буду!

Что происходит дальше — не описать словами. Мы с Аней пытаемся обернуться на голос, но ногами путаемся в разваленных на полу рыболовных сетях. Те тянут за собой какие-то жестяные банки, черенки от лопат, удочки и прочий хлам. Пока с размаху летим на пол, палец непроизвольно жмёт на клапан аэрозоли, отчего всё вокруг заполняется едкой субстанцией, от которой дерёт горло и щиплет в глазах. А некто, напугавший нас в столь неподходящий момент, начинает верещать, как недорезанный поросёнок, ругаясь при этом отборным матом.

— Клавдия Ивановна! — первой приходит в себя Румянцева и, растирая ушибленную ягодицу, спешит на помощь старушке.— Господи, Илья! Ты в глаза ей попал! Скорее! Воды!

Бабка шипит, проклиная нас до седьмого колена, и беспрестанно воет.

— Ироды! Да что ж вы натворили, окаянные! Вот я вас!

— Тише, Клавдия Ивановна! Тише! Это я, Аня. А там Илья, ваш внук! — Анька снова роется в рюкзаке и достаёт влажные салфетки, а потом аккуратно начинает промокать ими лицо бабки. — Илюша, не сиди! Воду неси!

С грехом пополам выпутываюсь из сетей и начинаю кружить по избе, но даже намёка на воду не нахожу. Крана нет. В умывальнике — ни капли. Да и бабуля не особо рвётся помогать, продолжая завывать на всю округу и размахивать клюкой, из которой, видимо, и собиралась по нам стрелять.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Вернулся, значит, чёрт заблудший! Что не смог без бабки и месяца прожить? Прокутил последнее в своём городу? А гонору-то было!

Старушка продолжает постанывать и никак не может открыть глаза: это надо же мне было попасть в самое яблочко!

— Илья! Нужна вода! — напоминает о насущном Аня. — Клавдия Ивановна, потерпите ещё немного. Сейчас глаза промоем и всё пройдёт!

Сказать легко, но найти воду в этом хаосе куда сложнее, чем отыскать оазис в пустыне Сахара. Единственное, под обеденным столом замечаю трёхлитровую банку с мутноватым содержимым. Недолго думая, хватаю находку и, откупорив крышку, принюхиваюсь: вроде ничем не пахнет. Впрочем, в этом притоне вони пойди-разбери!

С печки стягиваю полотенце из вафельной ткани и, обильно смочив то в жидкости, отдаю Румянцевой.

— Что это? – Анька морщит нос, но страдания Клавдии Ивановны не оставляют ей выбора. Румянцева прикладывает влажную ткань к воспалённым глазам старушки и та — о чудо! — мгновенно замолкает и как кот на валерьянку ведёт носом.

— Вот и хорошо, — приговаривает Аня, пока рву на себе волосы. Какого черта вообще происходит? Память упорно не желает возвращаться, зато отчётливо ощущаю, как начинает ехать собственная крыша.

— Ты ж моя милая! Ты ж моя хорошая! — голос старушки вмиг становится мягким и обманчиво ласковым. Она, как Яга, сказками-прибаутками располагает к себе девчонку, чтобы в нужный момент сожрать. Да что же за мысли в моей башке такие? Это всё дурманящий сознание запах и по-прежнему трясущиеся в углу кисти рук.

— Подай, родненькая, мне всю баночку, — напевает бабуля. — Сейчас баба Клава быстро на ноги-то встанет.

Аня с готовностью передаёт мутную взвесь пострадавшей, а я жадно вглядываюсь в престарелые черты: ничего не екает, не колышется в сердце. А между тем, приложившись морщинистыми губами к краю банки, бабка, причмокивая от удовольствия, выпивает добрую половину непонятной жижи.

— Может, я чистой воды принесу? — смотреть на это безобразие нет никаких сил. — Есть здесь колодец или скважина?

— Есть, милок, все есть, — облизывается бабуля. — Ещё глоточек, и всё покажу.

— Как бы вам не отравиться, — встревоженно суетится рядом Аня. — Вода старая какая-то, мутная.

— Так это и не вода, красавица! — хихикает бабушка и наконец открывает глаза.

Они у неё голубые-голубые, как небо в солнечный день. И чего греха таить, добрые. Правда, видит она, сразу понятно, плохо. Очень плохо. Седые волосы убраны под косынку, а ветхие лохмотья прикрыты передником в разноцветный горох. Сама старушка маленькая и щуплая, но при этом весьма крепко стоит на своих двух. Чувствуется, что клюка ей, так, для вида да, чтобы дворовых псов гонять.

— Это ж «Мухтарушка», — бабуля с непередаваемой нежностью поглаживает банку. — Настойка из мухомора! Ох, и хороша! Не хочешь отведать?

— Н-нет, — бормочет Румянцева и начинает вырывать из дряблых рук старушки посудину с отравой. — И вам это пить нельзя! Это же яд!

— Яд — это у Вальки в продуктовом колбаса прошлогодняя, а у меня всё своё, натуральное! — это только с виду бабуля — божий одуванчик, а за настойку держится так, что банка, того и гляди, лопнет. — От всех хворей помогает! И давление понижает, и боль в спине унимает, а как зрение проясняет, так ни один доктор не поможет. У меня ж пятно на левом глазу. Уж как два года ничего им не вижу. Фельдшер меня одно время всё в город посылала, мол, окромя операции ничего мне не поможет. Ну-ну! Я как «Мухтарки» своей хлебну, так и вижу всё! В красках! Да я нашу деревню такой даже в ваши годы не видывала! А уж про настроение и вообще молчу: все мысли печальные как рукой снимает.

— А точно из мухоморов-то? — так, на всякий случай уточняю, краем глаза на перчатки поглядывая.