Газета "Своими Именами" №22 от 27.05.2014 - Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль)

Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили.

Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых.

Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то, - это не “война”... Вот она, подлинная гражданская война...

Около меня - кадровый капитан, лицо у него как у побитого. “Ну, если так будем, на нас все встанут,” - тихо бормочет он.

Расстреливавшие офицеры подошли.

Лица у них - бледны. У многих бродят неестественные улыбки, будто спрашивающие: ну, как после этого вы на нас смотрите?

“А почём я знаю! Может быть, эта сволочь моих близких в Ростове перестреляла!” - кричит, отвечая кому-то, расстреливавший офицер.

Построиться! Колонной по отделениям идем в село. Кто-то деланно-лихо запевает похабную песню, но не подтягивают, и песня обрывается.

Вышли на широкую улицу. На дороге, уткнувшись в грязь, лежат несколько убитых людей. Здесь все расходятся по хатам. Ведут взятых лошадей. Раздаются выстрелы...

Подхожу к хате. Дверь отворена - ни души. Только на пороге, вниз лицом, лежит большой человек в защитной форме. Голова в луже крови, черные волосы слиплись...

Идем по селу. Оно - как умерло: людей не видно. Показалась испуганная баба и спряталась...

На углу - кучка, человек двенадцать. Подошли к ним: пленные австрийцы. “Пан! пан! Не стрелял! Мы работал здесь!” - торопливо, испуганно говорит один. “Не стрелял теперь! Знаю, сволочи!” - кричит кто-то. Австрийцы испуганно протягивают руки вперед и лопочут ломанно по-русски: “не стрелял, не стрелял, работал”.

“Оставьте их, господа, - это рабочие”.

Проходим дальше...

Начинает смеркаться. Пришли на край села. Остановились. [...]

Кучка людей о чем-то кричит. Поймали несколько человек. Собираются расстрелять.

“Ты солдат... твою мать?!” - кричит один голос.

“Солдат, да, я, ей-Богу, не стрелял, помилуйте! Неповинный я!” - почти плачет другой.

“Не стрелял... твою мать?!” - револьверный выстрел. Тяжело, со стоном падает тело. Ещё выстрел.

К кучке подошли наши офицеры.

Тот же голос спрашивает пойманного мальчика лет восемнадцати.

“Да, ей-Богу, дяденька, не был я нигде!” - плачущим, срывающимся голосом кричит мальчик, сине-бледный от смертного страха.

“Не убивайте! Не убивайте! Невинный я! Невинный!” - истерически кричит он, видя поднимающуюся с револьвером руку.

“Оставьте его, оставьте!” - вмешались подошедшие офицеры. Князь Чичуа идет к расстреливающему: “Перестаньте, оставьте его!”. Тот торопится, стреляет. Осечка.

“Пустите, пустите его! Чего, он ведь мальчишка!”.”

“Беги... твою мать! Счастье твое!” - кричит офицер с револьвером.

Мальчишка опрометью бросился... Стремглав бежит. Топот его ног слышен в темноте.

К подпор. К-ому подходит хор. М., тихо, быстро говорит: “Пойдем... австриец... там”. - “Где?.. Идем”. В темноте скрылись. Слышатся их голоса... возня... выстрел... стон, еще выстрел...

Из темноты к нам идет подпор. К-ой. Его догоняет хор. М. и опять быстро: “Кольцо, нельзя только снять”. - “Ну, нож у тебя?..”. Опять скрылись... Вернулись. “Зажги спичку,” - говорит К-ой. Зажег. Оба, близко склонясь лицами, рассматривают. “Медное!,, его мать! - кричит К-ой, бросая кольцо. - Знал бы, не ходил, мать его...”.

Совсем темно. [...]

Хата брошена. Хозяева убежали. Раскрыт сундук, в нем разноцветные кофты, юбки, тряпки. На стенах налеплены цветные картинки, висят фотографии солдат. В печке нетронутая каша. Несут солому на пол. Полезли в печь, в погреб, на чердак. Достали кашу, сметану, хлеб, масло. Ужинают. Усталые солдаты засыпают вповалку на соломе...

Утро. Кипятим чай. На дворе поймали кур, щиплют их, жарят. Верхом подъехал знакомый офицер В-о. “Посмотри, нагайка-то красненькая!” - смеется он. Смотрю: нагайка в запекшейся крови. “Отчего это?’. - “Вчера пороли там, молодых. Расстрелять хотели сначала, ну а потом пороть приказали”. - “Ты порол?”. - “Здорово, прямо руки отнялись, кричат, сволочи,” - захохотал В-о. Он стал рассказывать, как вступали в Лежанку с другой стороны.

“Мы через главный мост вступили. Так знаете, как пошли мы на них, - они всё побросали, бегут! А один пулеметчик сидит, строчит по нас и ни с места. Вплотную подпустил. Ну, его тут закололи... Захватили мы несколько пленных на улице. Хотели к полковнику вести. Подъехал капитан какой-то из обоза, вынул револьвер... раз... раз... раз - всех положил, и всё приговаривает: “ну, дорого им моя жинка обойдется”. У него жену, сестру милосердия, большевики убили...”.

“А как пороли? Расскажи!” - спросил кто-то.

“Пороли как? - Это поймали молодых солдат, человек двадцать, расстрелять хотели, ну, а полковник тут был, кричит: всыпать им по пятьдесят плетей!

Выстроили их в шеренгу на площади. Снять штаны! Сняли. Командуют: ложись! Легли.

Начали их пороть. А есаул подошел: что вы мажете? Кричит, разве так порют! Вот как надо!

Взял плеть, да как начал! Как раз. Сразу до крови прошибает! Ну, все тоже подтянулись. Потом по команде: “встать!” - встали. Их в штаб отправили.

А вот одного я совсем случайно на тот свет отправил. Уже совсем к ночи. Пошел я за соломой в сарай. Стал брать - что-то твердое, полез рукой - человек!.. Вылезай, кричу. Не вылезает. Стрелять буду! - Вылез. Мальчишка лет двадцати...

“Ты кто, - говорю, - солдат?”. - “Солдат”. - “А где винтовка?”. - “Я ее бросил”. - “А зачет ты стрелял в нас?”. - “Да как же, всех нас выгнали, приказали”. - Идем к полковнику. Привёл. Рассказал. Полковник кричит: расстрелять его, мерзавца! Я говорю: он, господин полковник, без винтовки был. Ну, тогда, говорит, набейте ему морду и отпустите. Я его вывел. Иди, говорю, да не попадайся. Он пошел. Вдруг выбегает капитан П-ев, с револьвером. Я ему кричу: его отпустить господин полковник приказал! Он только руками махнул, догнал того... Вижу, стоят, мирно разговаривают, ничего. Потом вдруг капитан раз его! Из револьвера. Повернулся и пошел... Утром смотрел я - прямо в голову”.

“Да, - перебил другой офицер, - я забыл сказать. Знаете, этих австрийцев, которых мы не тронули-то, всех чехи перебили. Я видал, так и лежат все кучей”.

Я вышел на улицу. Кое-где были видны жители: дети, бабы. Пошел к церкви. На площади в разных вывернутых позах лежали убитые... Налетал ветер, подымал их волосы, шевелил их одежды, а они лежали, как деревянные.

К убитым подъехала телега. В телеге - баба. Вылезла, подошла, стала их рассматривать подряд... Кто лежал вниз лицом, она приподнимала и опять осторожно опускала, как будто боялась сделать больно. Обходила всех, около одного упала, сначала на колени, потом на грудь убитого и жалобно, громко заплакала: “Голубчик мой! Господи! Господи!..”.

Я видел, как она, плача, укладывала мертвое, непослушное тело на телегу, как ей помогала другая женщина. Телега, скрипя, тихо уехала...

Я подошел к помогавшей женщине...

“Что это, мужа нашла?”.

Женщина посмотрела на меня тяжелым взглядом. “Мужа,” - ответила и пошла прочь.

Зашел в лавку. Продавец - пожилой, благообразный старичок. Разговорился. “Да зачем же нас огнем встретили? Ведь ничего бы не было! Пропустили бы, и всё”. - “Поди ж ты, - развел руками старичок... - все ведь эти пришлые виноваты - Дербентский полк и артиллеристы. Сколько здесь митингов было. Старики говорят: пропустите, ребята, беду накликаете. А они всё одно: уничтожим буржуев, не пропустим. Их, говорят, мало, мы знаем. Корнилов, говорят, с киргизами да буржуями. Ну, молодежь и смутили. Всех наблизовали, выгнали окопы рыть, винтовки пораздали... А как увидели ваших, ваши как пошли на село, бежать. Артиллеристы первые - на лошадей, да ходу. Все бежать! Бабы! Дети! - старичок вздохнул. - Что народу-то, народу побили... невинных-то сколько... А из-за чего всё? Спроси ты их...” [...]

Вечером, в присутствии Корнилова, Алексеева и других генералов, хоронили наших, убитых в бою.

Их было трое.

Семнадцать было ранено.

В Лежанке было 507 трупов. [...]

Пришли в ст. Плотскую, маленькую, небогатую. Хозяин убогой хаты, где мы остановились, - столяр, иногородний. Вид у него забитый, лицо недоброе, неоткрытое. Интересуется боем в Лежанке.

“Здесь слыхать было, как палили... а чевой-то палили-то?”.

“Не пропустили они нас, стрелять стали...”.

По тону видно, что хозяин добровольцам не сочувствует.

“Вот вы образованный, так сказать, а скажите мне вот: почему это друг с другом воевать стали? из чего это поднялось?” - говорит хозяин и хитро смотрит.

“Из-за чего?.. Большевики разогнали Учредительное собрание, избранное всем народом, силой власть захватили - вот и поднялось”. Хозяин немного помолчал. “Опять вы не сказали... например, вот, скажем, за что вот вы воюете?”.

“Я воюю? - За Учредительное собрание. Потому что думаю, что оно одно даст русским людям свободу и спокойную трудовую жизнь”.