Дворец сновидений - Кадарэ Исмаиль

— Доброй ночи!

— Доброй ночи, Марк-Алем, — ответил контролер. — Ты знаешь, где нужно выходить? В такое позднее время все двери Табир-Сарая уже заперты.

— В самом деле? — Он впервые слышал о чем-то подобном. — И где же тогда выходить?

— С заднего двора, — ответил контролер, — через Экспедицию. Ты наверняка там никогда не был, но найти очень легко. В это время зажжены фонари только в тех коридорах и галереях, которые туда ведут, так что, следуя по зажженным фонарям, легко найдешь дорогу.

— Спасибо! — поблагодарил его Марк-Алем.

Он вышел из зала и увидел, что все действительно так и было: фонари горели только в одном крыле. Он пошел в том направлении, прислушиваясь к звуку собственных шагов, звучавших, казалось, совершенно по-другому в полном одиночестве. Не заплутать бы мне тут, пробормотал он про себя пару раз. Наверное, было бы лучше выйти вместе с кем-нибудь другим, знающим дорогу. Чем дальше он шел, тем сильнее его охватывало чувство неуверенности. Следуя все время за горящими фонарями, он повернул в какой-то боковой проход и вновь вышел в очень длинную галерею. Повсюду пустыня. Тусклый свет фонарей терялся вдали. Он спустился на пару пролетов и попал в очень узкую галерею с арочными сводами. Фонари, все более редкие и тусклые, вели еще дальше. И сколько же еще так идти, пробормотал он про себя. В какой-то момент ему показалось, что на повороте галереи перед ним сейчас возникнет толпа людей с гробом сновидца, возможно так и не выбравшихся из огромного здания и все еще плутавших по его внутренностям. Если буду и дальше так бродить, то еще совсем немного — и я свихнусь, пробормотал он. Замереть на месте в надежде, что придет кто нибудь и покажет ему дорогу, или вернуться назад, к Интерпретации, чтобы выйти вместе с остальными? Последняя мысль показалась ему более разумной, но тут же его охватило сомнение; а если он не найдет Интерпретацию? Черт его знает, действительно ли эти тусклые фонари ведут туда, куда нужно.

Марк-Алем продолжал идти. Во рту у него пересохло, как ни пытался он себя успокаивать. В конце концов, даже если он и впрямь заблудится, даже если всю ночь тут проведет, невесть какая беда. Он ведь не в поле и не в лесу, а во дворце находился. Так он уговаривал себя, хотя испытывал настоящий ужас. Ну как бы он провел ночь среди этих стен, залов и пещер, переполненных сновидениями и сонными вскриками? Лучше уж в ледяном поле или в лесу, полном волков, чем тут. Стократ лучше.

Марк-Алем ускорил шаг. Сколько времени он уже так шел? Вдруг ему показалось, что он слышит какой-то отдаленный шум. Он замер. Наверное, мне мерещится, пробормотал он и пошел дальше. Чуть погодя гул повторился вновь, на этот раз более отчетливо, хотя было совершенно непонятно, откуда он доносился.

Ориентируясь по горящим фонарям, он спустился еще на пару пролетов и очутился в другом переходе, очевидно, на первом этаже. Гул то пропадал на какое-то время, то вновь возникал, теперь уже ближе. Марк-Алем, обратившись в слух, зашагал быстрее из страха упустить это жужжание, казавшееся ему теперь единственной надеждой. И действительно, оно то ослабевало, то усиливалось, однако не пропадало. Более того, в какой-то миг оно послышалось совсем рядом, но затем опять зазвучало приглушеннее. Марк-Алем уже почти бежал. Он не мог оторвать взгляда от конца галереи, где виднелся смутный прямоугольник, освещенный снаружи. Господь всемогущий, взмолился он, хоть бы там был выход.

Это и в самом деле был он. Марк-Алем подошел поближе и окончательно убедился, что это ворота. Он глубоко вздохнул и почувствовал, как все члены его расслабились, освободившись от сковывавшего их напряжения, ему даже показалось, что у него ноги подкашиваются. И вот так, вроде бы даже слегка покачиваясь, он подошел к воротам, сквозь которые вместе с холодным воздухом проникал и услышанный им ранее гул. Зрелище, ошеломительно распахнувшееся перед его глазами, когда он остановился на пороге, было более чем удивительным: задний двор Дворца, залитый светом фонарей, совсем не таких, как те, что висели внутри, беспокойным открытым светом, который где-то был немного приглушен туманом, а где-то, наоборот, лишь усиливал свое ледяное сверкание, оставляя яркие пятна на мокрой земле, по которой крутился ураган людей, лошадей и повозок, кто-то с горящими фонарями, а кто-то без них, все это в полном беспорядке, так что можно было подумать, что ты очутился посреди кошмара. Вся эта туманная дымка производила какое-то почти потустороннее впечатление из-за рваных отсветов фонарей и особенно из за конского ржания в тумане.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Он застыл словно пригвожденный к воротам, не веря собственным глазам.

— Что это? — спросил он кого-то, проходившего мимо с охапкой метел в руках.

Тот удивленно повернул голову, но заметил вышитую на одежде эмблему Табира и вежливо ответил:

— Это, уважаемый ага, перевозчики снов, разве не видишь?

Это и в самом деле были они. Как он сразу не понял? Вот же они, ходили повсюду в своих коротких кожаных куртках и перемазанных грязью сапогах, а на всех повозках, у которых колеса облеплены той же грязью, виднелись эмблемы Табира на облучке.

Взгляд Марк-Алема остановился на освещенной изнутри пристройке, справа во дворе, у входа в которую не прекращалось движение — входили и выходили перевозчики снов. Там, должно быть, и находилась Экспедиция, про которую говорили, что работа в ней не прекращается ни днем ни ночью. Сам не зная зачем, пробившись через круговерть людей и повозок, искавших место для стоянки, Марк-Алем добрался до помещения и зашел внутрь. Там на него обрушился оглушительный шум. На длинных скамейках сидели десятки перевозчиков снов, судя по всему, завершившие свои дела у окошечек приемки корреспонденции или ждавшие, пока подойдет их очередь, пили салеп или кофе, другие ели бюреки, приятный аромат которых заполнял все вокруг.

Марк-Алем протиснулся дальше сквозь толпу людей в кожаных куртках, беззаботно вертевшихся вокруг, чавкавших, смеявшихся и ругавшихся во весь голос. Так вот, значит, какие они, знаменитые перевозчики снов, которых с самого детства Марк-Алем представлял какими-то полубогами, легендарные курьеры, покорявшие дороги империи на своих голубых повозках. У многих из них были заляпаны грязью не только сапоги, но и локти, а у некоторых даже и спины, испачканные, возможно, во время попыток поднять завалившуюся повозку или упавшую лошадь. А на изможденных лицах виднелись следы усталости и бессонницы. Даже манера говорить, сродни всему остальному, у них была совершенно другая, не такая, как у внутренних сотрудников Табира, — острая, в чем-то даже бесстыдная, полная крепких выражений, словно блюдо, приготовленное с обжигающими приправами. Совершенно потерявшись среди всей этой суматохи, Марк-Алем принялся ловить обрывки разговоров. Здесь можно было узнать новости со всей империи. Курьеры рассказывали о дорожных приключениях, о сварах с тупоголовыми провинциальными чиновниками, с пьяницами — хозяевами постоялых дворов и с охранниками на пропускных пунктах.

Чей-то хриплый голос привлек внимание Марк-Алема. Не поворачивая головы и не пытаясь что-нибудь разглядеть, он просто старался разобрать слова. А кони мои с места не трогаются хоть тресни, рассказывал незнакомец. Стоят как вкопанные, ржут, на пену уже все изошли, и ни шагу вперед. Я был совершенно один, на выезде из Енишехира, захолустного городишки, где принял в доставку совсем немного сновидений, всего пять общим счетом, и это все, что они собрали за целый месяц, сами можете представить, какая это глухомань. Ну вот, а кони ни с места. Я им всыпал плетки, спины все в крови уже, а они не трогаются с места, как бывает, когда перед ними покойник. Огляделся вокруг. Голая степь, ни могил, ни могильных знаков нигде нету. Пока я ломал голову, что же делать, вдруг вспомнил о папке со сновидениями, которую только что забрал в Енишехире. Может, это из-за них лошади с места сойти не могут, думаю. Ведь сон и смерть это одно и то же. Не откладывая в долгий ящик, открыл сумку и достал енишехирскую папку. Слез с повозки и положил папку прямо на землю, на поле, залез обратно, взгрел лошадей, и они понеслись как ветер. Черт бы все это побрал, говорю себе, вот в чем, оказывается, дело. Остановился, вернулся на повозке туда, где оставил папку, но стоило мне ее поднять и положить в повозку, кони опять застыли на месте, удила в пене, ржут, всё как и раньше. Ну и что же мне делать? Я доставил тысячи сновидений, но такого со мной никогда не случалось. Решил вернуться в Енишехир, без папки. Оставил ее прямо посреди степи, так и сделал. А там началась грызня с начальником местного отделения Табира. Я ему говорю: никак не могу взять твои сновидения, пойдем, сам посмотришь, стоит только положить твою папку в повозку, как лошади шагу ступить не могут, а тот дуболом орет: уже пять недель как никто у нас не забирает сновидения, а теперь еще и ты хочешь их у нас оставить, я буду жаловаться, напишу прямо в Генеральную дирекцию и самому Шейхуль-Исламу. Пиши письма и жалобы кому хочешь, говорю ему, у меня кони с места тронуться не могут, и я не могу бросить без доставки другие пакеты из-за твоих задрипанных пяти снов. Ну, от таких слов эта краснорожая скотина просто взбеленился: ну конечно, вот, значит, как вы относитесь к нашим сновидениям, вам по душе только сновидения столичных разукрашенных барышень и артистов, а наши для вас, значит, слишком неотесанные. А вот правительство провозгласило, что именно как раз эти, наши, и являются подлинными народными сновидениями, поскольку происходят из самой основы государства, а не от этих изнеженных модников. Орет и орет эта погань, так что у меня уже никаких нервов не осталось, и господь только знает, как я вообще сдержался и не приложил его палкой. Нет, бить я его не бил, но уж чего только ему не наговорил. Я уже озверел и от дороги, и от задержки и нашел повод облегчить душу. Обложил как следует и его самого, и его городишко, и его вонючую супрефектуру, которую даже деревенским кварталом не назовешь, где живут только пьяницы и свихнувшиеся придурки, которые даже нормальных снов увидеть не могут, а от их сновидений лошади шарахаются. Была бы моя воля, продолжал я, после всего этого лишил бы Енишехир права на рассмотрение их сновидений по меньшей мере лет на десять. Он совсем взбеленился и пеной брызжет почище моих коней. Я, говорит, доложу о твоих словах, а я ему пригрозил, что, если только попробует это сделать, я тоже сообщу куда надо об оскорблениях, которыми он осыпал Табир Сарай. Что? — завопил он, я оскорблял священный Табир-Сарай? Да как ты смеешь такое говорить? Оскорблял, говорю я, назвал его скопищем барышень и разукрашенных артистов. Тогда этот тупица бросает орать и начинает плакать и умолять. Не губи меня, ага, у меня, говорит, жена и дети, не делай этого.