Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны» - Михаил Ремизов

Уже здесь мы можем сделать первый подступ к ответу на вопрос о «запрещенном» и «разрешенном». Разрешено любить Россию по праву рождения, запрещено требовать преимущественной солидарности с теми, кто, как и ты, любит Россию по праву рождения.

Во-первых, потому что это требование дискомфортно для людей: каждый второй объяснит вам, что его отношения с Родиной – глубоко интимный процесс и они не могут служить основанием для дополнительных социальных обязательств. Во-вторых, потому что оно дискомфортно для власти, сделавшей ставку на атомизирующие технологии контроля.

Патриотизм без лицензии

Впрочем, с «властью» все несколько сложнее. Сказать, что она терпит патриотизм как естественное человеческое чувство и табуирует национализм как «социальную эксплуатацию» этого чувства (социальную машину, работающую на его топливе), было бы не совсем точно. Вернее будет сказать, что она практикует несколько иную, нежели предполагает национализм, форму «эксплуатации» патриотического чувства. Причем речь, конечно, не только о «путинской» власти – хотя именно она придала формуле «патриотизм против национализма» особую рельефность.

Прежде всего уточним: как вообще связаны «патриотизм» и «власть»? Ответ вполне очевиден. Те символы национальной общности, с которыми человека связывает патриотизм, в современных обществах смыкаются с официальными институтами государства-нации. Соответственно, лояльность к стране переносится на лиц, действующих в теле этих институтов. Таким образом, патриотическое чувство «вертикально» не только в смысле приверженности надличностному, но и в более привычном смысле. Оно связывает человека с теми, кто уполномочен говорить и действовать от имени его страны. Национализм, разумеется, не отвергает эту логику представительства (без нее невозможно вообразить себе политическую нацию), но дополняет ее логикой прямой ответственности каждого за сообщество в целом. Субъектом присущей национализму взаимной требовательности может и должен быть каждый. Кстати, не все это понимают, поэтому националисту так часто приходится слышать: «А ты кто такой, чтобы за нацию говорить?»…

Здесь мы можем сделать второй подступ к нашему вопросу. Итак: разрешено сопереживать тем, кто уполномочен действовать от имени сообщества, запрещено действовать от его имени самому.

Национализм – это, как в свое время точно сформулировал Константин Крылов, кодирование «большого времени» национальной истории в «малом», повседневном социальном времени, воспроизводство нации на молекулярном уровне. То есть – сознательное ориентирование социальных практик, от бытовых, повседневных, до политических, на некие параметры коллективной жизнеспособности, задаваемые на длинных временных отрезках[43]. Это первичная власть и первичная солидарность, которые позволяют народу существовать до и помимо представляющих его официальных институтов.

В свое время другой автор, Евгений Иванов, предложил различать два типа групповой солидарности. «На древнем Ближнем Востоке и в Средиземноморье понятиями ām (древнееврейское. – М.Р.) и laos (древнегреческое. – М.Р.) обозначали человеческие группы, чья идентичность определяется identity их властителя, господина или начальника. <…> Противоположным матичному («матица» – брус, служащий основанием для потолка в деревянном срубе. – М.Р.) концепту групповой идентичности, был концепт идентичности сетевой, обозначаемой в древнееврейском языке словом goy, в древнегреческом ethnos». Иными словами, в одном случае солидарность существует лишь постольку, поскольку «существует лидер, исполняющий роль несущего конструктивного элемента (матицы)», в другом – «зиждется на равноправии, самоорганизации и самоопределении»[44].

Это различение касается, на мой взгляд, не степени иерархичности сообщества (все дееспособные сообщества иерархичны), а характера идентичности человека в качестве его члена. Она может быть производной от отношений господства – подчинения, т. е. исходно «зависеть» от власти. А может – принадлежать человеку как его собственное достояние, через ту связь с предшествующими поколениями, в которую каждый из членов сообщества вовлечен от собственного лица, напрямую. И так же напрямую он вправе взаимодействовать с другими членами сообщества для сохранения и воспроизводства совместного наследия.

Эта «не лицензированная» государством солидарность часто вызывает у властей оторопь. Даже в том случае, если обещает быть им полезной. Эрик Хобсбаум, рассуждая о новизне национализма, упоминает о негодовании Фридриха Великого по поводу намерения жителей Берлина участвовать в защите города от русских войск и приводит характерную фразу другого монарха о пробудившихся согражданах: «…сегодня они защищают отечество за меня, а завтра – против меня».

Вот и сегодня: опасным национализмом рискует прослыть и самый благонамеренный патриотизм, если он – без лицензии. Если идентичность реализуется на основе самоопределения и самоорганизации.

Марксисты посвятили много усилий обоснованию того, что идея нации – инструмент контроля над идентичностью общества со стороны правящей верхушки. Отчасти это так. Но в отличие от многих других форм идентичности это инструмент взаимного контроля.

Зарождение национальной идеи в Европе действительно сделало возможной странную вещь – искреннюю лояльность в среде низших сословий (вспомним невероятную историю Жанны д’Арк) по отношению к тем, кто еще относительно недавно смотрел на них глазами завоевателей. Но настоящий переворот в истории произошел на следующем шаге развития этой идеи – когда она стала звучать как безоговорочное требование встречной лояльности. Очевидно, именно это отложенное требование смущало упомянутых выше монархов. И не зря – учитывая, что пробужденное – в том числе усилиями сверху (вольными или невольными) – национальное самосознание отозвалось чередой революций. В политическом смысле часто бесплодных, но отразивших принципиальный этический поворот – от власти к народу как основному объекту лояльности. По сути, он и был главной революцией Нового времени.

Солидарность без альтруизма

Национализм – одно из немногих сильных оснований для внутренне мотивированной солидарности правящих по отношению к подвластным (а не просто «опеки» над ними). Пожалуй, это уникальная в истории идеология, постулирующая братство «элит» и «народных масс», но не требующая при этом стирания различий между ними. Ведь братство покоится не на тождестве, а на родстве.

Левое решение этой задачи на основе «голой» социальной солидарности абсурдно: «человек элиты» в социальном плане заведомо чужероден «простому человеку». Неспособность проговорить какие-либо иные основания солидарности «верхов» с «низами», кроме «социально-классовых» – одна из причин скоротечного гниения советской элиты. «Номенклатура» не могла внятно объяснить себе свой элитный статус на основе классового подхода – и в итоге была вынуждена фальшиво разыгрывать «слугу народа» вместо того, чтобы быть его органической частью.

Попытка снять этот налет фальши, поставив во главу угла не преданность «всем народам» или «народу вообще», а принадлежность вполне конкретному своему народу, звучит в очень интересном документе эпохи – солженицынском «Письме вождям Советского Союза»:

«Не обнадежен я, что вы захотите благожелательно вникнуть в соображения, не запрошенные вами по службе… Не обнадежен, но пытаюсь сказать тут кратко главное: что я считаю спасением и добром для нашего народа, к которому по рождению принадлежите все вы – и я.

Это не оговорка. Я желаю добра всем народам, и чем ближе к нам живут, чем в большей зависимости от нас – тем более горячо. Но преимущественно озабочен я судьбой именно русского и украинского народов…

И это письмо я пишу в предположении, что такой же преимущественной заботе подчинены и вы, что вы не чужды своему происхождению, отцам, дедам, прадедам и родным просторам, что вы – не безнациональны. Если я ошибаюсь, то дальнейшее чтение этого письма бесполезно»[45].

В этом фрагменте, предваряющем письмо диссидента руководителям государства, нет ни горячих призывов, ни убийственных аргументов, но в нем есть тот нерв этики и психологии национализма, который одушевляет сообщества даже вопреки наносной идеологической догматике: