Мера любви. Избранное - Лариса Захарова

Первыми исполнителями новой песни стал руководимый Г. А. Струве хор учителей Московской области. В 1965 году песня была напечатана в «Учительской газете», двумя годами позже вышла в издательстве «Музыка». За это время я успел побывать в Жуковском, встретиться с Ларисой Никифоровной в школе, где она преподавала, побеседовать с учащимися и педагогами о музыке в городском Дворце культуры и, конечно, разучить с ними «Песню учителя»…

Прекрасный человек Лариса Никифоровна Захарова и очень талантливый. Чутко любит музыку. И когда пытается меня убеждать в том, что она в музыке профан, я протестую: «Нельзя называть профаном того, кто так любит и чувствует музыку, как вы ее чувствуете и любите…» Посудите сами:

И звуки льются, льются, льются,На радость сердцу и уму,И люди плачут и смеются,Не зная сами, почему…Одно и то же все слыхали,Сроднясь таинственным чутьем.Я в это общее дыханьеВнесла дыхание свое,Чтоб по-татьянински, быть может,Сказать по выходе могла,Что я сегодня и моложе,И лучше, кажется, была…

Это из стихотворения Захаровой, посвященного музыке, звучащей в Большом зале Московской консерватории.

«Кто же вы – учитель или поэт?» – спросил я Ларису Никифоровну в одном из своих писем. «Писать о моей «литературной и педагогической деятельности»? Звучит это очень громко, но похвастаться мне нечем – имею в виду литературу; писать о ней – значит «плакаться в жилетку», так как это будет исповедь неудачника. В школе мне, правда, повезло больше – я любила и люблю детей, свою работу, и мне жаловаться на отношение ребят к себе тоже вроде бы не приходится. Учительницей я стала сразу же после десятилетки, с 17 лет; училась вначале заочно. По окончании МГУ (биофак) и Центральных заочных четырехгодичных курсов «иняз» (немецкое отделение) преподавала в основном именно язык, хотя прежде, на селе, приходилось вести почти все – вплоть до сельского хозяйства… Сейчас целиком перешла на журналистскую работу. Печатала стихи в разных изданиях, педагогические статьи. Но большая часть всего написанного лежит «мертвым капиталом» дома или в разных редакциях… И все-таки пишу».

ПЕСНЯ УЧИТЕЛЯ

1. Словно пряжа…Словно пряжа – нить событий за день,И мелькают мысли, точно спицы.План готов…План готов, проверены тетради.Только нам по-прежнему не спится.

Припев: Вновь с детьми, и отдых нам неведом.Сердимся, и любим, и прощаем…Все ребячьи радости, все ребячьи бедыСердце беспокойное вмещает.

2. Ведь букварь…Ведь букварь магическою силойОдолел земное притяженье. Космонавта…Космонавта в путь благословилаСкромная таблица умноженья.

Припев.

3. Сотни тысяч…Сотни тысяч или миллионы —В каждом сердца нашего частица.Спите, спите,Инженер, поэт, шахтер, ученый,Из-за вас сегодня нам не спится.

Припев.

Мы наши непростые судьбы вплетали в общую судьбу

Довоенные годы – время детства Ларисы – прошли в большой дружной семье, точнее, в кругу семейств двух сестер – Ксении Федоровны Галиной и Елены Федоровны (по мужу Кузьменко), сохранявших родственную и интеллектуальную дружбу до конца дней.

«Я родилась в Таганроге 20 января 1923 года. Первые мои стихи написаны в шесть лет возле Чеховского домика, – рассказывала Лариса Захарова. – Всеми любимая тетя Лена, Аленушка, «Пуз-тетя», заведовала этим музеем, который она в 1920 году обнаружила, поселившись по соседству. Домик стоял заброшенный, дорожка к нему заросла двухметровой лебедой. Моя тетя взяла «шефство» над местом, где родился писатель. С тех пор домик, увитый диким виноградом, утопал в цветниках, а почитатели Чехова съезжались сюда со всех концов нашей Родины и из-за рубежа. В нашей большой семье царил культ Антона Павловича, он был дорог нам как самый близкий и необходимый человек. Моя мама и тетя Лена, обе – учительницы русского языка и литературы, закончившие Высшие женские курсы в Харькове, знали многие страницы из Чехова чуть ли не наизусть, ставили спектакли по его пьесам и рассказам.

Мой отец, Никифор Илларионович Герасимов, окончил медицинский факультет Московского университета, был сельским врачом и писателем, хоть и непризнанным, но, судя по компетентным отзывам, настоящим. Сохранился его неопубликованный роман «О Спящей царевне Философии». Отец знал пять языков. Он был удивительно порядочным и оттого «неудобным» для жизни человеком. Например, он никогда не позволял себе принять гонорар от тяжелобольного пациента. Между прочим, когда мама и папа встретились, она была ровно вдвое моложе его, ей было двадцать четыре года, ему – сорок восемь».

Когда Ларисе было лет семь, большая семья поселилась в Малоярославце. Школьное, пионерское детство будущей поэтессы было благодатным, хотя и нелегким, небеззаботным. В пионерский лагерь Лариса не ездила ни разу, – помогала родителям: Ксения Федоровна работала без отпусков, каждое лето занималась с отстающими учениками всех классов.

В 1935 году накаленная политическая обстановка в стране напомнила о себе арестом обожаемой тети Лены, ее сослали на Соловки, она сидела в Бутырке, на Лубянке, в Юрьеве-Польском и Владимире. Тетя вернулась из заключения в 1940 году. Лариса как раз окончила школу, поступила в Московский государственный университет на заочное отделение биофака и включилась в преподавательскую работу.

В июне 1941 года заочники приехали на очередную сессию. Как раз накануне последнего экзамена была объявлена война с Германией. Москву начали бомбить. Те, кто этого не пережил, позже почему-то говорили, что это были «ненастоящие» бомбежки, но Ларисе так не показалось. В Москве стало страшно жить, курс заочников разбежался. Лариса уехала к своим, в деревню.

Осенью фронт приблизился к Малоярославцу, а директор сельской школы как ни в чем не бывало успокаивал учителей: «Давайте красить парты, готовиться к 1 сентября». Накануне прихода немцев почти весь педагогический состав школы под покровом ночи уехал на последней колхозной машине. А Ксения Федоровна и Лариса не могли бросить больного Никифора Илларионовича, прикованного к постели.

Когда немцы заняли деревню, на полях сражения остались раненые красноармейцы. Кого-то из них перенесли к себе колхозники, кто-то сам добрался до пустующей деревенской избы. Раненых в избе собралось человек двадцать. Наспех перевязанные раны гноились. Ксения Федоровна и Лариса стали делать перевязки, ходили «с сумой» по соседним деревням, собирая пропитание для раненых. Решено было переместить их в школу, стоявшую на пустыре. Им выделили последнюю колхозную лошаденку. Опасная затея привела к тому, что Ларисе пришлось воспользоваться знанием немецкого в чрезвычайной ситуации. Пехотинцы, следовавшие по большаку с обозом, отняли у них возок и сбросили тяжелораненых красноармейцев в грязь. Вместе с председательницей колхоза Лариса разыскала офицера, восседавшего на белом коне, и, плача, путаясь в немецкой речи, заговорила: «Что же вы делаете! Вы, немцы, всех уверяли, что гуманно относитесь к пленным, а сейчас, смотрите, раненые лежат в грязи! А если бы ранили вас?!» Немец милостиво улыбнулся: «Покажите мне, фройляйн, где эти солдаты?» Закончилось тем, что им вернули колхозную лошадь с телегой и разрешили везти раненых. Но воспротивился завуч Павел Павлович, которого тоже почему-то «забыли» при эвакуации, он жил в школе. Ксения Федоровна ему возразила: «Сейчас вы – не завуч».

Л. Н. Захарова вспоминала:

«Немцы не раз заходили в школу, видели раненых, расспрашивали: что это за люди? Не партизаны? «Нет, это военнопленные, которых вы бросили. – Лариса заводила одну и ту же песню. – Мы слышали, что вы очень гуманно относитесь к раненым». На немцев хорошо действовал родной язык, они становились вежливее. Только один раз пришли пьяные хамы и потребовали: «Снимите повязку!» Указали на одного раненого. Пришлось открыть рану.

Завуч всем рассказывал, что я знаю немецкий язык. Через некоторое время вызвали меня в комендатуру. «Вы будете переводить, потому что наш цивильный переводчик уехал. Здесь сидят ваши женщины, о чем они просят?» Одна говорит: «Скажи им, Ларочка, что их солдаты сожгли мой сарай». У двух матерей одна просьба: сыновей-старшеклассников забрали как партизан. Другая просит вернуть ей корову. Все это я перевела немцу. Он сказал: «Мы примем меры». Я была уверена, что это отговорка. Каковы же были изумление и радость, когда через несколько дней задержанных ребят отпустили!

Меня вызывали в немецкую комендатуру еще два раза. Оккупационная власть продержалась три месяца. Под Рождество 1942 года замерз даже колодец. Мы растапливали снег и на той воде готовили пищу. Бегу я как-то к сугробу за снегом, а пуля – вжик – и прямо в ведро. В огород без конца падали снаряды, но ни в школу, ни в наш дом они не попали. Накануне освободительных боев, которые продолжались девять дней, в учительский домик рядом со школой пришел старшеклассник Тимка: «Может, вам чем-нибудь помочь?» Мы говорим: «Иди домой, а то бой уже начинается». – «Уже поздно, можно мне здесь остаться?» А рано утром в нашу дверь уже ломились каратели. Командир что-то кричал, но страха я не понимала: «Говорите медленнее, я плохо знаю немецкий». Он расхохотался: «Ах, так! Говорю вам медленнее: ночью из школы стреляли, убили нашего офицера». Я с ужасом подумала: «А где Тимка?» Солдаты уже тащили парня с крыльца школы. Он – бледный, с синими губами, весь дрожал. Моя мама закричала: «Это мой сын, это школьник!» И я кричу: «Это мой брат!» Офицер хватает автомат, бьет маму прикладом в грудь, она падает, а он снова спрашивает: «Это партизан?!» – «Нет, нет, это мой брат, это ученик!» Другой немец бросает в подвал школы гранату, а Тимку уводят. Немцы тут же подожгли окрестные деревни. Но школу снова не тронули. Как потом оказалось, она единственная уцелела во всем районе. Мама сохранила даже запас тетрадей и комплекты учебных пособий.