Стихотворения - Леонид Ещин

Ямаджи

Японской девушке, убитой любовью

Она была такая скромница,Что даже стоило трудаМне с ней поближе познакомитьсяВ тот вечер ветреный… тогда.

Мы по-китайски было начали.Но что я знаю: пустяки.Потом самих нас озадачили,Смешавшись в кучу, языки.

Нам бой принёс поднос, как принято,Там был кофейник и ликёр,Но понимаю я ведь ныне то,Что говорил мне её взор.

Он говорил о том, что русскиеНе знают слова «умереть»,И не блестели глазки узкиеТам, где уж чувствовалась смерть.

Теперь, конечно, не поспорю я,Что именно вот в тот моментЖерло я видел крематория,Всё в языках кровавых лент.

Но я поспорю, что в день будущий,Который жизнь пробьёт, дробя,Сквозь мглу тебя увижу идущей,Ямаджи-сан, тебя, тебя…

И ты, быть может, мне, тоскливому,Не знавшему, куда идти,Укажешь грань к неторопливому,Но неизменному пути.

Маята

Эскиз поэмы

Утром тягостно владеть бессонным взором,Солнышко следить — не хватит сил.Господи! Ведь я же не был вором,И родителей я чту, как прежде чтил.Знаю Иова… Учил о нём и в школе,Памятую, маюсь и дрожуВ этой дикой и пустынной воле,Уходящей в росную межу.Но в пустыне праведник библейский,Вместе с псами в рубище влачась,Познал ранее, в долине Иудейской,Сочность жизненную — всю её, и всласть,А я вот, Господи…Я сызмала без крова,Я с малолетства струпьями покрыт,И понаслышке лишь, с чужого только словаУзнал про тех, кто ежедневно сыт.Брести в слезах, без сил, асфальтом тротуара,Молясь, и проклиная, и крича,И вспоминая боль последнего удараКарающего (а за что?) меча, —За эту муку — верую, Спаситель,За каждый шаг бездомного меня —Ведь верно?.. будет мне?.. потом?.. тогда?.. — обитель,Где Радость шествует, литаврами звеня.

Беженец

Какими словами скажу,Какой строкою поведаю,Что от стужи опять дрожуИ опять семь дней не обедаю.

Матерь Божья! Мне тридцать два…Двадцать лет перехожим каликоюЯ живу лишь едва-едва,Не живу, а жизнь свою мыкаю.

И, занывши от старых ран,Я молю у Тебя пред иконами:«Даруй фанзу, курму и чифан*)В той стране, что хранима драконами».

Мимо

Арсению Несмелову

Спасение от смерти — лишь случайностьДля тех, кто населяет землю.Словам «геройство» и «необычайность»Я с удивлением и тихой грустью внемлю.

Слова теряют в жизни основаньеДля тех, кто заглянул в миры, где только мысли…А будущее местопребыванье —Не меряю,Не числю…

И вот поэтому писать стихи словамиМне с каждым днём всё кажется нелепей.Ведь я иду от Вас, — хотя и с Вами, —К просторам неземных великолепий.

Две шинели

Я тропкой кривоюУшёл в три часа,Когда под луноюСияла роса.

А были со мноюЖестяный стакан,Да фляга с водою,Да старый наган.

И вынес я тожеСвирепую злость,Да вшитую в кожуДубовую трость.

И — меткою фронтаСквозь росы и пар —Махал с горизонтаКрылатый пожар.

Оттуда, где буроТемнели поля, —Навстречу фигура,Как будто бы — я.

Такая же палка,Такой же и вид,Лишь сзади так жалкоКотомка торчит.

«Земляк! Ты отколеДо зорьки поспел?» —В широкое полеМой голос пропел.

Как лёгонький ветер,Звук в поле затих…Мне встречный ответилДва слова: «От них…».

И, палкою тыкнувВ поля, где был дым,Отрывисто крикнул:«Я — эвона — к ним!..».

«Шагай!.. Ещё рано…Часов, видно, пять…»(А пальцы — наганаНашли рукоять.)

И — каждая к целиПолями спеша,Две серых шинелиПошли, чуть дыша…

Тропинкою длиннойШуршание ног.Чтоб выстрелить в спину,Сдержал меня Бог.

Но злобу, как бремя,Тащил я в груди……Проклятое время!..…Проклятые дни!

Харбин, 1930

[Из «Сумасшедшей поэмы»]

Опять медлительно монахиПо ступеням во двор идут,И жертвенники будто плахи,И гулких гонгов низкий гуд.

Богослужение, как игры,Флейт и пищелок дикий рёв,Напротив — царственные тигрыТолпе открыли красный зёв.

Эй, не меня ли тут хоронят,Не я ль иду на вышний суд,Меня ль то на мишурной броне,На жертвенном огне сожгут?

Зачем задумчивые ламыКадят куреньями вослед?Постойте! Я не видел мамыТак долго — целых восемь лет.

6 февраля 1924 года, Харбин

«Мне неловко и с ними и с вами…»

Мне неловко и с ними и с вами,Мне неловко читать вам стихи,Ведь вы чужды созвучия гамме,Как Гораций смеху Ехидн.

Я живу, я болею стихами,Они выжжены в сердце моём,Не забуду их в уличном гаме,Не забуду ни ночью ни днём.

Со стихами я, одинокий,И умел забывать и могИ мои небритые щёки,И разорванный мой сапог.

Вот, бывало, в седле с карабиномПо таёжным тропам бродя,Зорям я улыбался рубинным,Строфы мозгом моим родя.

И теперь на панели промёрзшей —Проходя под огнями реклам,Шаг становится строже и твёрже,Если череп отдам я стихам.

Вы и я. Мы так разнимся в этом,В этой мессе напевности рифм,Впрочем, что ж: я родился поэтом,Вы же просто мадам Барри.

Задыхаюсь, коль прочитаюДве-три строчки, где гений есть,Вам же это лишь хата с края,И ни выпить нельзя, ни съесть.

Вы умнее меня, быть может —Вы для жизни ценней во сто крат,А меня — вот так — уничтожитТяжкий, гулкий, пожарный набат.

Вот поэтому я смущаюсь,Если мне предложите выОторвать, хотя бы с краю,Хоть кусочек моей синевы.

Я читаю, мой голос сверкает,В нём таинственный, дивный гипноз,Прочитаю, потом же какаяОчарованность та, что я нёс.

Ничего. Пьёте чай вы и гости,И никто не вспомнит потом,Мой совет: вы поэзию бросьте,Лучше думайте о другом.

2 февраля 1924 года

Про Москву

В этой фанзе так душно и жарко.А в дверях бесконечны моря,Где развесилась пламенно яркоПеленавшая запад заря.

Из уюта я вижу, как юноОт заката к нам волны бегут.Паутинятся контуры шхуныИ певучий её рангоут.

Вот закат, истлевая, увянет, —Он от жара давно изнемог, —И из опийной трубки потянетСладковатый и сизый дымок.

Этот кан и ханшинные чаркиПоплывут — расплываясь — вдали,Там, где ткут вековечные ПаркиНезатейливо судьбы мои.

«Ля-иль-лях» — муэдзин напеваетНад простором киргизских песков,Попираемых вечером в маеЭскадронами наших подков.

И опять, и опять это небо,Как миража дразнящего страж.Тянет красным в Москву и в победуИ к Кремлю, что давно уж не наш.

А когда, извиваясь на трубке,Новый опийный ком зашипит,Как в стекле представляется хрупкомБесконечного города вид.

Там закат не багрян, а янтарен,Если в пыль претворилася грязьИ от тысячи трубных испаринОт Ходынки до неба взвилась.

Как сейчас. Я стою на балконеИ молюсь, замирая, тебе,Пресвятой и пречистой иконе,Лика Божьего граду — Москве.

Ты — внизу. Я в кварталах АрбатаНаверху, посреди балюстрад.А шафранные пятна закатаЗаливают лучами Арбат.

А поверх, расплываяся медью,Будто в ризах старинных икон,Вечной благостью радостно вея,Золотистый ко всенощной звон…

Победа