Через время, через океан - Анна и Сергей Литвиновы

«Одно непонятно: мне-то это зачем надо? – тоскливо подумала Митрофанова. – Шла на свидание, а вместо него с какой-то бабкой вожусь. И ради чего?»

Вопрос риторический. Как насмехается тот же Полуянов, у Нади страсть к благотворительности в крови. Но только если другие на добрых делах целые состояния сколачивают, Надежде никогда не перепадало и копейки. Ну, просто рука у нее не поднимется взять у несчастной пенсионерки ее с трудом скопленную тысячу!

Ловить такси до Второй Тверской-Ямской сейчас бессмысленно – вечер, машин полно, минимум час будешь ползти, хотя ехать всего ничего. Придется на метро. Только бы бабуся от духоты и толпы опять помирать не стала.

«Ну, тогда сдам ее дежурной по станции – и все», – твердо решила Надя.

В конце концов, у нее свидание или как?..

* * *

Лидия Крестовская исполнила свое последнее фуэте сорок три года назад. Исполнила блистательно – и ведать не ведала, что этот спектакль окажется для нее последним...

То был обычный, рядовой вечер: ни единого важного гостя в правительственной ложе не ожидалось, и давали «Лебединое озеро», повторенное, зазубренное, годами выстраданное, и никакого телевидения. Но только для примы это все неважно. Она лучше всех и обязана выглядеть и танцевать соответственно. Никому и в голову не должно прийти, что суставы с утра болели ужасно – пришлось просить верную Люську вколоть анальгетик.

...Крестовская беспечно улыбалась мужу, превозмогая боль, порхала по квартире и даже предложила любимому: вот она отработает сегодняшний спектакль, а потом они махнут в Крым. На целую неделю! И будут, как во время медового месяца, пить «Массандру» и бродить босиком по пляжу...

Мужу идея понравилась, и он пообещал, что немедленно по прибытии на работу отправит своего ординарца за билетами, и Лидия, конечно, сделала вид, что поверила. Хотя прекрасно знала, что Виктор на самом деле еще более сумасшедший, чем она, на своей службе горит. Так что в Крым влюбленной парочкой они станут ездить гораздо позже – когда оба окончательно состарятся...

А едва муж отбыл на работу и необходимость делать вид, что все в порядке, отпала, Лидия едва не застонала. Что же такое с ней? Боль в ногах – она привычная, ничего нового. И мигрень на погоду – тоже рядовое явление. И какой-то озноб, пробегающий по телу, – он не от болезни, от нервов. Потому что вечером – спектакль. И неважно, что сегодня, как говорят у них в театре, «колхозный день» – придут зрители по билетам, распределяемым профкомами. Она все равно обязана быть безупречной. Совершенством. Богиней.

Крестовская всегда стремилась к идеалу – еще с первых своих классов в балетной школе. Когда совсем девчонкой оставалась в репетиционном зале после уроков, запиралась, чертила на полу мелом круг. И до мушек в глазах отрабатывала пресловутые фуэте. Вылетая сначала после двух па, потом после трех, десяти, шестнадцати... А сегодня в «Лебедином озере» ей предстояло сделать тридцать два оборота. И она, разумеется, не сомневалась, что исполнено все будет безукоризненно. Без единой погрешности, точно в унисон с оркестром.

Но только балет – он ведь не математика. И не спорт. Здесь не всегда достаточно всего лишь четко и без помарок отработать номер. Должно присутствовать что-то еще. Душа. Огонек. Кураж.

А вот куража-то сегодня как раз и не было. И даже за несколько часов до спектакля предательская мыслишка закрадывалась: не позвонить ли в театр? Не сказаться ли больной? Но ведь и без того идут шепотки: что она, Крестовская, готова сойти с дистанции. Раз призовешь на помощь дублершу, другой – а потом тебя и вовсе из первого состава снимут...

И Лидия снова кликнула безропотную Люську. Велела сделать еще один укол. И приказала себе не думать о хвори, забыть о ней. И уже стоя за кулисами в ожидании своего выхода, поняла, что опять поступила правильно. Потому что эта особая атмосфера, дыхание зала, казавшееся сквозь плотный занавес шумом океана, способны излечить любое недомогание и любой сплин. И пусть сегодняшние зрители совсем не знатоки балета и дружно хлопают совсем не в тех местах, где положено, бешеная энергия их присутствия, их сопереживания все равно заряжала фантастически. А уж когда посередине второго акта она увидела в служебной ложе такое родное лицо... Виктор. Любимый. Несмотря на всю свою занятость, он пришел – и неприкрыто любуется ею...

Осмеливалась ли она надеяться, когда в балетной школе получала лишь презренные роли снежинок и колокольчиков, что ей будет рукоплескать лучший театр страны? Могла ли думать, что ее лицо, в общем-то заурядное, привлечет внимание самого замечательного, самого благородного и достойного мужчины в мире?

Когда же спектакль закончился и Виктор поднялся на сцену, лично подал букет ее любимых алых роз (презрев строгое правило театра, что цветы здесь вручают служительницы), она и вовсе почувствовала себя самой счастливой женщиной в мире. И ведать не ведала, что это ее блистательное выступление окажется последним. Потому что сегодня ночью ее мужа не станет.

Виктор погибнет внезапно, нелепо, несправедливо. И его смерть настолько ее ошеломит, что Лидия больше не сможет выступать. Сначала от горя заболеет сама. А после, когда физическая боль отступит, поймет: ее основным козырем на сцене было то всепоглощающее, абсолютное счастье, которое она излучала. Но теперь мужа нет, и быть без него счастливой – абсолютно невозможно...

А дальше – без Виктора и без театра – ее жизнь окончательно покатится под откос. К забвению. К старости. К одиночеству. Медленно и неумолимо, ступенька за ступенькой.

* * *

Я всегда любил приключения – как и положено мальчишкам. У кого детство без них обходилось? Кто не уходил в пираты, не сбегал из дома в поисках сокровищ, не мечтал отыскать необитаемый остров? К тому же мне, в отличие от школьных друзей-приятелей, с родителями повезло. Обычно-то папаши с мамашами лишь ухмыляются, заведи с ними чадо речь о кладах. В лучшем случае просят оставить их в покое, а то и вовсе сажают дите под замок – чтобы не сбежало на свой необитаемый остров. А у меня родители сами романтики. До сих пор помню, как у мамули горели глаза, когда она читала мне сказки про всяческих прекрасных принцев. А отец – тот вообще однажды старинную карту принес. На выцветшей бумаге, с ятями. И к ней – писанное чернилами сопроводительное письмо. Что в дальнем Подмосковье, за пару верст от деревеньки Туканово якобы изрядный клад зарыт. О-о, это были лучшие деньки в моей жизни! Когда вместе с папаней мы разрабатывали маршрут, брали напрокат металлоискатель, потом долго ехали, а ночью, при свете фонариков, копали в искомом квадрате землю... И, кстати, действительно клад нашли: старинный, девятнадцатого века, медный подсвечник.

Я, когда подрос, долго у папани выпытывал – сам ли он все придумал, и карту нарисовал, и подсвечник в чистом поле припрятал. Но тот, партизан, так и не признался. Только еще больше туману напустил. Мол, когда я совсем взрослым стану и докажу ему, что вырос достойным человеком, он мне и вовсе потрясную историю поведает. Про какой-то вроде бы совсем сумасшедший клад, который к тому же и принадлежит мне по праву... Заинтриговал ужасно, но ничего больше не рассказал, одни сплошные родительские напутствия: ты, сын, учись, набирайся мудрости, опыта. Потому как реальные богатства должны доставаться лишь тем, кто имеет право ими владеть. А если сокровище попадет в руки желторотого юнца, у которого к тому же во второй четверти трояк по русскому, то никакого толку не будет. Вот я и гадал: отец во мне стремление учиться таким образом вызывает? А может, он сам в детстве кладов не наискался? Ну, как в том анекдоте, когда мужика спрашивают, сына он хочет или дочку. А тот отвечает: «Конечно, сына! Чтоб наконец железную дорогу купить».

Но, как бы то ни было, родителей я обожал. Никогда они меня не давили, не ломали – что хочешь, то и твори. В разумных пределах, конечно. Сплошных пятерок не требовали, музыкой заниматься не заставляли. Единственное, на чем отец настаивал: чтоб я английский знал, как родной. Не для профессии, а потому, что цивилизованному человеку без иностранного языка никак. А у мамы был другой пунктик, она с детства мне на мозги капала: научись, мол, хоть что-нибудь делать лучше других. Что угодно, пусть даже мелочь. Танцевать, жарить яичницу, чинить розетки, рисовать закат...

Я правда пытался английским языком отделаться – достаточно, что его буду знать лучше, чем окружающие. Но не прокатило. Маман все зудела, что знание языка – умение рядовое. А ей, видите ли, изюминка нужна. Точнее, не ей, а чтобы сын у нее был с изюминкой. Мол, самому мне когда-нибудь это пригодится.

Ну, что ж. Всякие пляски, готовка или картинки – занятия для девчонок, а я, мужчина, выбрал себе другое. Не самое сложное, но эффектное. Я решил научиться смешивать коктейли. Всякие. Лучше любого бармена. В юном возрасте практиковался на взбитых сливках, мороженом, газировке и сладких сиропах. Ну, а потом пошли «Дайкири», «Мохито», «Черный русский», «Секс на пляже» и сотни, без преувеличения, сотни других, менее известных. И мама (хотя выбранное мною хобби, я видел, ее несколько разочаровало) всячески поощряла мои старания. Доставала специальные книжки, искала ингредиенты, безропотно давала деньги на шейкеры и все положенные бокалы...