Рецепт колдуньи. Сборник - Черных Валентин Константинович

Я подняла руку. Первой остановилась «Нива».

— В центр, к институту Склифосовского.

Водитель задумался на две секунды, просчитал, вероятно, пробки на Тверской, на Садовом кольце, отрицательно качнул головой и резко рванул с места.

Шофер «Волги» с государственным флагом на номерах, значит, обслуживает правительство или администрацию президента, осмотрел меня. По-видимому, моя одежда не гарантировала высокой оплаты, и он, даже не спросив, сколько я заплачу, мягко тронулся.

Еще трое отказали мне. «Шкода» — еще с каплями воды на ветровом стекле, значит, выехал не больше двух-трех минут назад, из нашего микрорайона, — притормозила, и водитель, большой, полный белесый мужик, назвал сумму:

— Пятьдесят.

Я молча захлопнула дверцу «шкоды». От раздражения хлопнула чуть сильнее, чем требовалось. Водителя будто подбросило на сиденье.

— Ты чего хлопаешь? Чего хлопаешь?

В таких случаях отвечать бессмысленно. Я снова подняла руку, но водитель уже выскочил из машины, перехватил мою руку. Я почувствовала силу зажима и поняла, что надо гасить: этот может и стукнуть, и просто толкнуть, и я отлечу на железные ограждения за тротуаром, и хорошо, если отделаюсь синяками. Он уедет, а мне придется обращаться в травмпункт.

— Ну извини, — сказала я. — У меня отец в реанимации. Достал ты меня. За двадцать минут — пятьдесят тысяч. Я за эти пятьдесят тысяч три дня в школе должна горбатиться, не пить и не есть. Ты ведь из нашего района? Твои дети в пятьсот сороковой учатся?

Водитель отпустил мою руку. Не сразу, несколько секунд он переваривал полученную информацию.

— Не дети, а сын, — наконец сказал он.

Водителю было под сорок, значит, сын уже в старших классах. Я знаю всех старшеклассников.

— Вениамин Бобков из десятого?

— Ну считай, теперь в одиннадцатый перешел.

— Не очень он у тебя по математике. Не в первой десятке. Ну, извини, больше хлопать не буду.

— А ты что, математику преподаешь? — спросил водитель.

— Преподаю.

— Ладно, садись. Довезу.

— За сколько?

— Ни за сколько. Мне по дороге.

Некоторое время мы ехали молча. Ленинградское шоссе в эти утренние часы еще не забито машинами. Я курила немного — четыре-пять сигарет в день, пачки мне хватало дня на четыре, могла бы позволить себе и хорошие сигареты, но я курила «Пегас» — курево люмпенов и пенсионеров. Плохая сигарета — это как кратковременная боль, слишком часто испытывать не хочется. Но за сегодняшнее утро я уже пережила два стресса.

— Можно я закурю? — спросила я водителя.

— Можно.

Я достала «Пегас». У Бобкова в лотке рядом с рукояткой переключения скорости лежала пачка «Мальборо». Он молча протянул мне сигареты, мы по очереди прикурили от прикуривателя.

— А как ты узнала, что я — Бобков? — спросил он.

— Сын на тебя похож. Такой же здоровый.

— Это есть, — улыбнулся Бобков. — Оттянуться может. Значит, ему по математике дополнительно заниматься надо? Ты сколько за урок берешь?

— Пятьдесят.

— Не много?

— Так я за час беру, а ты — за двадцать минут.

— А бензин? А амортизация машины?

— У меня то же самое: еда, одежда и амортизация нервной системы.

— Ладно, я согласен.

— Тогда считай, что ты первый урок оплатил.

— А ты деловая!

— Не очень, — честно призналась я. — Деловые — богатые.

Бобков развернулся, подвез меня к зданию института и сказал:

— Дай Бог здоровья твоему отцу.

— Спасибо.

Мне Бобков уже почти нравился. Мне легко понравиться.

Больше часа я выстояла в очереди, чтобы узнать, что отец уже не в реанимации, а в обычной палате.

Я шла по коридору и вдруг увидела Гузмана. Моя мать когда-то работала у него операционной сестрой. Гузман, ровесник моего отца, стоял в окружении молодых мужчин. Я услышала фамилию своего отца и поняла, что это он вызвал Гузмана. Мужчины были хорошего роста, перекрывали невысокого Гузмана, и я видела только их крепкие и хорошо подстриженные затылки и их спины в льняных и шелковых летних костюмах.

— Илья Моисеевич! — позвала я.

Мужчины расступились. Гузман взял меня за руку и представил:

— Это Вера. Дочь Ивана Кирилловича.

Я оказалась в центре. Все рассматривали меня, но я не могла рассматривать всех. Трое мужчин от тридцати до тридцати пяти лет, наш контингент, как говорила Римма. Двоих я почти не запомнила, потому что смотрела на третьего. Говорит, блондинкам нравятся брюнеты. Я блондинка, но мне может понравиться и брюнет, и блондин, и рыжий, и высокий, и среднего роста. Главное, чтобы я почувствовала в нем мужчину. Такой сейчас смотрел на меня. Мне нравилось, что он хорошо выбрит, мне нравились его серо-синие глаза, одного цвета с рубашкой, которая виднелась под вишневым пиджаком. В его лице не было ничего лишнего, как, наверное, и в его теле с плотными плечами спортсмена и без единой складки жира на животе.

— Вера, — сказал Гузман, — есть проблемы, но все не так уж и плохо. Ты мне вечером позвони, и мы обсудим эти проблемы. Мой телефон сохранился?

— Конечно, — ответила я. Мать поздравляла Гузмана по праздникам.

— Извините, я должен идти, у меня через сорок минут операция. — И Гузман пошел, уверенный, что перед ним расступятся. И они расступились и снова сомкнулись. Я почувствовала беспокойство. Меня рассматривали женщины. Одна совсем молодая, моложе меня, другая — за сорок, рыжеватая, с веснушками. Они рассматривали мои волосы, стянутые в пучок, мою кофточку, мои стоптанные босоножки снисходительно: я им не конкурентка, я первоклашка среди прим. Я посмотрела на него, понимая, что он здесь главный. Я хотела, чтобы он сказал: «Успокойся, дорогая. Я рядом». Но он сказал:

— Примите наше сочувствие и будьте уверены, что для вашего отца и нашего шефа мы сделаем все возможное и даже невозможное. Уже к вечеру из Лондона доставят самые лучшие лекарства.

Вероятно, он сказал все, что хотел сказать, слегка наклонил голову и пошел к выходу. К нему присоединились двое мужчин, они были выше его, но он занимал больше пространства — широкой спиной и мощными ягодицами. Я, еще учась в школе, заметила, что таких ребят с мощным задом трудно свалить в потасовках и они незаменимы, когда надо таскать школьные шкафы. К мужчинам попыталась пристроиться молодая женщина, но она замешкалась и вынужденно пошла сзади, иначе они заняли бы весь коридор.

— Значит, ты — Вера? — спросила меня та, что не пошла с ними. Я вдруг ее вспомнила: она сидела в приемной отца в министерстве.

— А вы? — спросила я.

— А я — Настя.

— Значит, это вы увели мужа у моей матери и это у вас его увела «мисс-92»?

— Эта мисс — большая сука, — сказала Настя.

— Не большая, а высокая. Метр восемьдесят пять, — поправила я ее.

— Ладно, высокая, но и сука большая, прости меня Господи, что плохо говорю о покойнице. — Настя перекрестилась. — Пошли, тут за углом есть бар, мне надо выпить.

— Я останусь здесь, с отцом.

Мне, конечно, хотелось поговорить с Настей, но я уже давно не соглашаюсь сразу. Я очень гордилась тем, что научилась говорить «нет».

— Еще наостаешься. Им сегодня врачи занимаются. Нас сейчас выгонят и даже тебя не пустят. Попытайся после пяти, когда врачи уйдут по домам. С дежурными легче договориться. Пошли!

И я пошла. Мы зашли в совсем пустой бар. Бармен, а может быть ученик бармена, парень лет восемнадцати в белой рубашке и галстуке-бабочке, читал за стойкой газету «Сегодня».

Настя выбрала столик в углу, из которого просматривался весь бар. Молодой человек не торопился.

— Эй, подними задницу, — сказала Настя. — Дамы пришли.

Бармен отложил газету, подошел к нашему столику и положил меню перед Настей. Он в ней сразу признал главную и платежеспособную. Настя отодвинула меню ко мне. Я быстро пробежала его по цифрам: не по карману!..

— Мне только минеральную, — сказала я.

— Я пригласила — я плачу. Что будешь пить? Виски с содовой или джин с тоником?