Мать уходит - Тадеуш Ружевич

Теперь, когда я пишу эти слова, спокойный внимательный взгляд матери покоится на мне. Она глядит на меня «с того света» с той стороны в которую я не верю. На свете снова идет война. Одна из сотни войн которые ведутся беспрерывно с момента окончания Второй мировой войны и по сегодняшний день…

Мой мир, который я пытался строить в течение полувека, валится под тяжестью развалин домов больниц и храмов умирают человек и бог, умирают человек и надежда, человек и любовь.

Когда-то давно, в 1955 году, я написал стихотворение «В середине жизни…»

После конца светапосле смертия оказался в середине жизнисоздавал себястроил жизньлюдей животных и пейзажиЭто стол говорил яэто столна столе лежат хлеб и ножнож служит для резки хлебахлебом кормят людейчеловека нужно любитьповторял я ночью и днемна вопрос что нужно любитьотвечал человека

Поэт! он состарился, стоит у «порога смерти» и еще не понял того, что нож служит для отрезания голов, для отрезания носов и ушей, для чего служит нож? Для отрезания голов… где-то там, далеко? близко? И для чего еще служит нож? Для отрезания языков которые говорят на чужом языке и для вспарывания животов беременным женщинам для отрезания грудей кормящим для отсечения гениталий для выкалывания глаз… и что там еще можно увидеть по телевизору? Что прочитать в газетах? Что услышать по радио?

Для чего служит ножслужит для отрезания вражеских головслужит для отрезания голов«женщин стариков детей»(Так об этом пишут в газетахот века…)

Для чего служит нож служит для отрезания вражеских голов служит для отрезания голов «женщин стариков детей»

(Так об этом пишут в газетах от века…)

Теперь, когда я пишу эти слова, спокойный взгляд матери покоится на моей руке на этих искалеченных лишенных зрения словах. Глаза наших матерей проникающие в сердца и мысли это наша совесть они судят нас и любят полные любви и страха глаза матери. Мать глядит на сына когда он делает первые шажки и после когда ищет свою дорогу глядят когда сын уходит, охватывают взглядом всю жизнь и смерть сына.

Может, эти мои слова попадут к матерям, которые бросили своих детей на помойке или к детям, которые забыли о своих родителях в больницах и приютах.

Я помню, что сказала мать нам, своим детям, кажется, единственный раз… мне было пять лет… только раз в жизни сказала нам: «я вас брошу… вы плохие дети… я уйду и никогда не вернусь»… трое мальцов были плохими детьми… и я помнил всю жизнь страх и темное отчаяние, в которое погрузилась наша троица…

Я помню, как сжалось мое сердце (именно так «сжалось мое сердце»), я оказался в пустыне и тьме… только раз мать так сказала и я помню доныне свое отчаяние и плач… но мама не ушла она была с нами и будет…

Теперь, когда я пишу эти слова… испытующие глаза матери глядят на меня.

Я поднимаю голову, открываю глаза… я не могу найти дорогу, падаю, поднимаюсь, слова наполненные ненавистью брызжут смертельным ядом разрывая на куски любовь веру и надежду… я открываю уста чтобы что-то сказать «человека нужно любить» не поляка немца серба албанца итальянца эллина еврея… нужно любить человека… белого черного красного желтого.

Я знаю что эти мои бедные поминальные песни лишены «хорошего вкуса»… и знаю что изо всего на свете останется… что останется?!

Великий гениальный смешной Норвид сказал:

Из всех вещей на свете лишь две остаться могут, поэзия и доброта… все прочее – Ничто…

Великий Дон Кихот! Осталось Ничто. И если мы, люди, не возьмемся за ум и не освоим это растущее Ничто, то… что тогда?! Скажи, не бойся! Что случится… мы устроим себе на земле такое пекло, что и Люцифер покажется нам ангелом, правда павшим, но не лишенным души, способным на высокомерие, однако тоскующим по утраченному небу, полным меланхолии и грусти… политика превратится в кич, любовь в порнографию, музыка в шум, спорт в проституцию, религия в науку, наука в веру.

Деревня моего детства

Стефания Ружевич

Шинкелев – это деревня в Велюнском повете Калишской губернии.

Времена царизма. В деревне два имения: шляхетское и генеральское. Сама деревня большая. Хоть она и не так бедна, как окрестные деревушки, нужды здесь хватает. Дороги здесь ужасные. Зимой, когда нет мороза, башмаки буквально тонут в грязи, потому что нога, вытягиваемая из грязи, не может удержать башмак. Башмаки на деревянной подошве. Сапоги мало у кого имеются, это – роскошь. А у кого они есть, то обувает их по большим праздникам. Школы нет, в костел люди ходят за девять километров.

Я приехала в Шинкелев в возрасте пяти лет. Мне здесь ужасно нравилось. Мне было только пять, и я не понимала, сколько человеческой нужды скрывает прекрасная природа даже в такой зажиточной деревне. Приблизительно с десяти лет я стала наблюдать, как живет народ. Из этих времен больше всего помню 1905 год. Приезжали люди из городов и рассказывали, что царя уже не должно быть, что в Лодзи сделали куклу, похожую на царя. И показывали ее, чтобы царя унизить. Или еще слышала, что в России сварили живьем какого-то повара. Это случилось в армии, и потому надеялись, что, может, уже не будет царя, и людей не будут вывозить в Сибирь.

Деревня была совсем захолустная. Государство вовсе не заботилось о том, чтобы улучшить жизнь людям, взять хотя бы то, что одна маленькая школа предназначалась на несколько окрестных деревень. Потому дети в школу почти не ходили, зимой было много снега, через который не пробраться, а весной или осенью родители опять же не могли допустить, чтобы дети бездельничали, и требовали, чтобы один ребенок смотрел за другим. Я сама видела, как трехлетним или четырехлетним детям приходилось в отсутствие матери кормить и смотреть за годовалыми или совсем маленькими детьми. Детская смертность была высокой. Выживали самые сильные, а слабых некому было лечить и нечем было кормить.

Помню, как-то я зашла к довольно зажиточным хозяевам. Мать была в поле. Ребенок, оставшийся дома, лежал в колыбели на соломе, наверное, солома перед этим была накрыта тряпкой, но ребенок ножками сбросил эту тряпку. Мерзко было смотреть, ребенок сходил под себя и начал есть кал. Гигиена была ужасной. Вечером дети ложились спать, не помывшись. Были усталыми, ведь ребенок пять или шести лет уже пас гусей. Дети не высыпались. Я часто видела, как таких малышей вытаскивали из постели пасти коров или гусей в четыре или в пять утра, они засыпали на какой-нибудь меже, а коровы шли себе тогда, куда хотели. Боже, как жалко было детей, у которых не раз коровы или гуси убегали с поля, а бедный пастушок боялся, чтобы скотина не наделала вреда! Бежали за ними, гнались, но не поспевали, а дома бывали биты за то, что не усмотрели за скотиной.

Питались дети плохо. Очень часто не бывало хлеба. Тогда мать месила лепешку из оставшейся картошки и небольшого количества муки, пекла ее на плите или на углях. Большой был праздник, когда ребенок получал кусок булки или конфету. Конфета была наихудшего сорта. В ней был краситель из крахмала, а вместо сахара – сахарин.

Я могла наблюдать, как ужасно живут малоземельные. Те, кто не видел их вблизи, не может этому поверить. У такого малоземельного крестьянина было два-три морга[2] земли, часто сплошной песок (были даже такие, у кого был всего один или два морга земли), а детей много. Часто еще была бабушка на пожизненном содержании. Помню, как однажды я была в такой избе. Пола не было, только утоптанная глина, был земляной, в одном помещении размещалась и семья и кролики, чтобы к празднику было мясо. Окошко было маленькое, забитое гвоздями, и совсем не открывалось. У состоятельных крестьян окна были совсем другие, с четырьмя стеклами, а крыши – крытые соломой.

Малоземельные не могли содержать рабочую лошадь, потому им приходилось работать у более богатых, чтобы те им за это помогли вывезти навоз или свезти немного зерна. Богатые всегда вначале вывозили свое зерно, а у бедных оно намокало. Осенью богатые пахали и сеяли, а у бедняка, который ходил на так называемые отработки, зерно еще оставалось в поле. Когда уже начинались заморозки, я не однажды видела, как малоземельные сносят на спине свой урожай в какой-нибудь полуразвалившийся сарай. А делали это главным образом женщины, потому что мужчины уезжали в Германию на заработки, чтобы на заработанные деньги купить немного обуви или одежды. Даже состоятельные хозяева вынуждены были посылать в Германию детей. Никто не был в состоянии одеться на доходы от своего хозяйства.

Мебель в домах была очень бедной. Она главным образом состояла из ящика, так называемого сундука, где лежали одежда и белье. Белье – очень убогое, даже рубашки делались из трех частей: – из такого грубого полотна, как для мешка, выше из полотна потоньше, а в самом верху – воротничок из тонкого покупного полотна. У пододеяльников и постельного белья низ делался из домотканого полотна, а верх – из клетчатой материи.