Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— Помощь пришла, — отозвалась тетя Лив, — мне кажется, как раз вовремя.

Через закрытую дверь веранды доносится гул кухонного комбайна, выходит тетя Лив.

— Ты что, в конюшню собираешься, Моника? — спрашивает она. — Мы будем есть суп и блины в четыре часа, я и Кристин сказала, она гулять ушла. Мы с Халвором уезжаем в восемь, Элиза поедет тем же поездом.

— Хозяин конюшни хочет, чтобы я всегда брала Небожителя, — говорю я, — это рысак.

— Он большой? — спрашивает тетя Лив.

— Очень, — отвечаю я, — и с норовом.

Теперь мне хорошо видны лицо, шея, грудь, руки и плечи тети Лив. В линиях ее лица мне видятся мамины черты — они проступают в улыбке и широких бровях, угадываются в тенях на крыльях носа и подбородке. Мамины черты в то же время более мягкие и четкие, ноги стройнее, кожа тоньше. Прическа тети Лив в вечном беспорядке, у мамы же волосы гладко зачесаны и уложены. Когда тетя Лив говорит и смеется, она кажется красивее мамы, но если обе сядут рядом со спокойным и серьезным видом, все наоборот.

— Ну а что же с косичками-то? Осталась ты без них, — вздыхает тетя Лив.

Она научилась этому в юности, когда жила в Америке, — плести французские косички и печь американские блины, а вот мама жарит только тоненькие норвежские блинчики.

Теперь тетя Лив смотрит на меня так, словно позабыла сделать что-то очень важное, без чего мне никак. Она приглаживает мне волосы, заправляет прядки за уши и улыбается. Нужно было бы помыть голову, но я даже ни разу не причесалась.

— Выглядишь как профессиональная наездница в этих брюках, — произносит она. — А они не слишком теплые?

— Есть немного, но если я надену шорты, ремни подпруги будут натирать ноги.

— Ну и ну, — вздыхает тетя Лив. — Крошка Моника и здоровенные лошади. Что-то мне уже страшновато. Будь осторожна, лошади — животные своенравные. Твоя тетя беспокоится за тебя. Неужели ты ничего на свете не боишься?

Когда мама и тетя Лив были еще маленькими, их мама — моя бабушка — постоянно обижалась, как ребенок, и уходила из дома. Она запускала домашние дела, переставала стирать, готовить, заботиться о дочерях. Каждый раз дедушка был вынужден отправляться на ее поиски, оставив маму и тетю Лив дома одних. Летом они обычно сидели на ступенях каменной лестницы во дворе, а зимой устраивались на столе в кухне и выглядывали на улицу из-за занавески. Мама слюнила палец, опускала его в сахарницу, и они с сестрой по очереди его облизывали. По крайней мере, так рассказывала тетя Лив.

А однажды они с мамой остались дома одни на всю ночь, пока их отец колесил на велосипеде по округе в поисках жены. Он вернулся только под утро, когда нашел ее и привез домой на багажнике. Это было в день маминого рождения, в тот день ей исполнилось двенадцать. Сестры тогда так и не легли в кровати, а уснули прямо на диване в гостиной. Проснулись они от шуршания гравия под колесами велосипеда и услышали бабушкин голос — она всхлипывала, как маленькая, и они стрелой взбежали по лестнице. Дедушке пришлось утешать и вымаливать прощение у бабушки целый день, и ни о каком празднике в честь дня рождения мамы не было и речи.

— Никто не мог понять, на что же ваша бабушка так обиделась, — сказала тетя Лив, — и думаю, даже дедушка этого не знал.

Однако когда я спросила маму об этой истории, она начисто отрицала, что такое вообще случалось.

— Но тетя Лив об этом рассказывала, — возразила я.

— Моника, когда мне было двенадцать лет, твоей тетке исполнилось четыре. Как она могла запомнить все так подробно? — ответила мама.

— Ну а вообще это было или нет? — спросила я.

— У тети Лив всегда было богатое воображение, — отрезала мама.

Воздух в конюшне теплый и влажный, пахнет свежим навозом. Небожитель, полный сил, стоит в угловом стойле, качает головой и прядает ушами, пока я вычищаю пустые загоны. Потом я открываю стойло Небожителя, чтобы вывести его и убрать навоз. Конь прижимает уши и скалит зубы, белки глаз сверкают. Он перебирает задними ногами, пытаясь повернуться ко мне задом, задевает поилку. Я хватаюсь за уздечку. Когда я веду коня по проходу, сердце мое колотится так, что я слышу каждый удар. Я знаю, что от страха мой пот приобретает особый запах, распознать который способны только лошади. Я вонзаю вилы в навозную кучу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

На бегу думать трудно. Мне надо было бы как следует все обдумать, прежде чем начать бегать через школьный двор по команде Осе. Хотелось бы, чтобы мой голос не звучал так фальшиво, когда я отвечала Ингеборг, которая сообщила, что намерена устроить летний праздник в саду и пригласить на него почти всех девочек из класса. Прошло уже два месяца с тех пор, как наша с Анной Луизой дружба сошла на нет. Все началось, когда Ингеборг и Осе придумали секретный клуб, члены которого собирались на переменках в девчачьем туалете. Тесное пространство кабинки вмещало не всех, так что Анне Луизе и Вибеке места не оставалось. «Бежим!» — кричала Осе, и мы мчались как испуганные лошади. Но Анна Луиза не могла с этим смириться и пыталась пробиться в члены секретного клуба. Каждый раз, когда раздавался звонок на перемену, она резко срывалась с места и неслась через школьный двор, стараясь успеть забежать внутрь прежде, чем мы захлопнем дверь, словно она хотела в который раз испытать поражение. Я надеялась и не надеялась, что она успеет. А мы стояли там ввосьмером, запыхавшиеся, тесно прижавшись друг к другу, хихикали, толкались возле унитаза, краснолицые и потные. Восемь минут, семь, шесть, пять. Кто сможет попасть в секретный клуб, доступ в который закрыт? Учительница ничего не замечала: в последние дни учебы перед летними каникулами она поблагодарила нас за шесть прекрасных лет, проведенных вместе, и сказала, что редко встречала такую сплоченность, как в нашем классе. Она пожелала нам успехов в старшей школе и удачи на жизненном пути. Анна Луиза стояла передо мной, никто не решался приблизиться к ней ни на шаг, она так и стояла одна — в своей голубой юбке, с позолоченной тонкой цепочкой на шее. Она боится Вибеке как огня, для нее нет никого страшнее Вибеке.

Я застилаю соломой стойло Небожителя и замечаю Като, идущего через двор к конюшне. Я хватаю тачку и подкатываю ее к навозной куче. Шаги у Като медленные, размеренные, он уже рядом. Не останавливаясь, я опрокидываю тачку и слышу стук его ботинок по бетонному полу. Я откатываю тачку и повыше натягиваю брюки, так что швы впиваются в кожу при каждом шаге.

Повсюду разбросана солома, Като указывает на шнур и пустую коробку из-под сока, которые кто-то бросил в углу, и этого достаточно, чтобы я пошла и все убрала.

— Ты надела брюки для верховой езды, — замечает он.

Я отвязываю Небожителя и направляю его к стойлу, беру три охапки спрессованного сена и разбрасываю по полу. Конь захватывает небольшие пучки сена губами, мотает головой, чтобы сбросить лишнее, и начинает медленно жевать. Като треплет по холке Фиону.

— Девочка моя, какая же ты красавица, — говорит он с нежностью в голосе. Потом он включает кассетный магнитофон.

Небожитель размеренно пережевывает, моргает, подхватывая пучки сена. На доске объявлений прикреплена записка про котят. Като пригрозил Ирене: «Я разделаюсь с ними, если ты от них не избавишься».

Я чувствую, как напрягаются мышцы по всему телу, обтянутому узкой майкой и брюками для верховой езды, когда прохожусь с тяжелой метлой вдоль стойл. Широкий сильный взмах — и воздушный вихрь подхватывает и кружит в медленном танце пыль, сено и соломенную труху.

Движения Като уверенные и четкие, у него сильные руки, которые заставляют лошадей подчиняться. Я становлюсь все более и более смелой, но и страшусь тоже все больше и больше. Когда я поворачиваюсь с метлой, то вдруг оказываюсь в объятиях Като, его руки скользят по моим бедрам, словно узловатые ветви дерева, я чувствую колкую щетину и теплое дыхание на шее. Едва коснувшись губами моей щеки, он тут же отстраняется, бормоча торопливое и чуть насмешливое «извини». Сильное желание поцеловать меня — я даже не успела этого понять — уступает место раскаянию, и поцелуя уже не будет. Като убирает руки и смотрит через открытую половину двери на небо, словно пытается угадать, какой будет погода. С трудом сдерживая зевок, он приоткрывает рот, обнажая огромные кривые зубы. Появляется Рагнхильд в брюках для верховой езды, она ведет под узду Табриса. Глядя на нее, точно не скажешь, сколько ей лет — она выглядит и на пятнадцать, и на шестьдесят, хотя на самом деле ей сорок два. Коротко стриженные каштановые волосы, румянец на щеках, талия перетянута узким поясом, словно разрезающим ее пополам. Из магнитофона льется музыка, я застыла с метлой в руке. Рагнхильд заводит Табриса в стойло, он разворачивается и пытается захватить пучок сена, она снимает узду, конь встряхивает головой. Рагнхильд поворачивается к Като и спрашивает, все ли в порядке.