Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— Я не знаю, — говорю я.

И снова во мне словно что-то гаснет. О чем бы ни шла речь, я мысленно возвращаюсь к Франку. Тетя Лив смотрит на меня спокойно и заботливо и подливает еще немного портвейна в мой бокал.

Праздник продолжался и после того, как Элиза с Яном Улавом уехали. Младшего брата Яна Улава трудно было назвать симпатичным, но все же я немного с ним пофлиртовала. Папа стоял в дверях и с беспокойством наблюдал, как я, приседая и откидывая голову назад, хохочу над шутками Тура Арне. Я говорила себе: это не из-за вина, мне просто весело. Родители собрались уезжать, многие гости оставались ночевать у нас. Тетя Лив, Халвор и Кристин, переживавшая любовную драму из-за того, что Амунд порвал с ней, уже уехали.

— Пойдем, уже пора домой, — сказал папа, но я так мотнула головой, вложив в это движение все раздражение, чувство превосходства и радости жизни, что потеряла равновесие, и мне пришлось опереться рукой о стену, чтобы не упасть. Папа не видел, он смотрел в мамину сторону. Они направились к выходу, на улице ждало такси, и в дверях он обернулся ко мне и махнул, показывая, чтобы я их догоняла. Кто-то отрезал большой кусок с верхнего яруса свадебного торта, так что фигурки жениха и невесты скособочились в сторону невесты, и стало казаться, будто она поддерживает, практически взвалила на себя жениха. Так странно и глупо — разглядывать маленькую изящную фигурку и мечтать о том, чтобы самой оказаться в этой ситуации, — типично, заурядно и абсолютно тупо. Фигурка была точной копией Элизы, чего не скажешь о Яне Улаве. Белоснежное платье, бледная кожа. К Элизе и Кристин загар не пристает, а к моей коже прилипает чуть ли не в одно мгновение — это у меня от папы. Я стояла и смотрела на пластмассовые фигурки с чувством бесконечной любви и уважения к моей старшей сестре, к тому, как много она значила для меня все мое детство. Она была сказочной принцессой, безупречно прекрасной и доброй, а теперь эта принцесса исчезла. Я вглядывалась в крошечное личико кукольной невесты и желала Элизе долгой и благополучной жизни, жизни с Яном Улавом, хотя и сомневалась, будет ли это добрым пожеланием.

Я вышла к родителям, ждавшим меня в такси.

Когда мы приехали домой, там стояла тишина, все лампы были выключены, и только свет от горевших у соседей фонарей проникал через окна гостиной между стоявшими на подоконнике цветочными горшками. Мама постелила Кристин в моей комнате на матрасе, сестра спала на животе, открыв рот. На письменном столе лежал желтый маркер и конверт для фотографий, явно не мои. Прежде чем лечь в постель, я открыла окно и выкурила сигарету. Настроение у меня было грустное или, скорее, сентиментальное. Элиза могла заполучить кого угодно, я была не в силах понять, зачем ей понадобился Ян Улав. Я тихонечко плакала. На книжной полке я увидела книги, которые читала, еще будучи подростком: «Карин выбирает дорогу», «Принц и полкоролевства», «Тайна Лив», «Грете сама по себе», «Грете сопутствует удача». Я задумалась о жизни, богатой на события и переживания, жизни, где я могла бы развиваться и реализовать себя, жизни, в которой можно делать только то, что нравится, и быть успешной. Я представляла, как я на сцене произношу речь перед большой аудиторией. Я путешествую по миру, работаю и отдыхаю. В моей квартире паркет и высокие окна. Я буду звать гостей к обеду и закатывать вечеринки. Вот я открываю бутылку вина и разливаю его по двум бокалам, ногти накрашены. Дети — мальчик и девочка — бегают по полу в лакированных туфельках. А вот мы с мужем наряжаем рождественскую елку — блестящие шарики, гирлянды, мишура. Высоченные ели, сверкающая водная гладь, тропинка бежит по влажной земле, ослепительно-белое постельное белье. В тот момент я ощущала уверенность в будущем. Я знала, что у меня будут дети, что я буду стоять на сцене и произносить речь или читать лекцию, что я создам свой дом таким, каким захочу, и финансовая составляющая нисколько не будет меня ограничивать.

Пока я одеваюсь в прихожей, тетя Лив говорит, что я могу приходить когда угодно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Так жаль, что вы с Коре разминулись, — говорит она. — Тебе придется снова прийти.

Я киваю. Воротник ветровки все еще влажный.

— Вот и осень скоро закончится, — произносит она. — Приходи выпить бокал вина со своей теткой, когда тебе захочется.

На комоде я замечаю лампу, которая стояла когда-то у нас дома. Я помню, что мама хотела ее выбросить уже много лет назад, однако вмешался папа, который сказал, что надо спросить тетю Лив, не хочет ли она ее забрать. Мама сказала: «Да кому вообще может понадобиться эта рухлядь».

Я выхожу на улицу и бреду по площади Карла Бернера. После дождя свежо. Овощи на прилавке перед магазинчиком на углу переливаются сочными красками.

Две женщины с коляской, мужчина с собакой, белый автомобиль, желтый «фольксваген». Жизнь так разнообразна, она предлагает бесконечное количество возможностей. Падать и подниматься, ошибки не страшны. У меня впереди — целая жизнь. Налетевший порыв ветра стряхивает на меня тысячу тяжелых дождевых капель с высокого дерева.

Однако то ощущение, которое появилось у меня в квартире тети Лив, — состояние детства — постепенно исчезает. Сколько всего я могла позволить себе, когда была ребенком — не чувствуя стыда или вины. Я взрослая, я не благодарю и не прошу прощения. Я взрослая и беспомощная, с неясным будущим и даже не в состоянии позаботиться о себе.

Две жизни

Декабрь 1983

Я выхожу из здания Восточного вокзала. Погода для декабря слишком теплая, рождественские украшения на улице Карла Юхана слепят глаза влажным блеском. Ощущение праздника будто разбито вдребезги, я больше не в состоянии чувствовать радость от приближающегося Рождества. На лестнице валяется какой-то пьяница, я останавливаюсь, чтобы взглянуть, жив ли он. Оказывается — вполне: он дышит, в просвете между пуговицами натянувшейся рубашки виднеется пожелтевшая майка. Перед тем, как папа отвез меня на станцию, мама играла — спина прямая, волосы стянуты в узел на затылке. На пианино выставлены вазочки с рождественским угощением: жареным миндалем и домашними конфетами из перечной мяты в вазочках. Элиза и Ян Улав сказали, что елка у них дома уже осыпается.

Я сажусь в трамвай и еду до улицы Соргенфригата. Запах в квартире затхлый, лампочка в коридоре перегорела, ничего не видно. Дверь в кухню распахнута, стол у раковины уставлен грязной посудой, на полу валяется коробка с чаем. В коридоре работает обогреватель, рядом — Нинины ботинки, один стоит, другой упал на бок.

— Эй там, в гостиной, счастливого Рождества! — кричу я, на что Нина отзывается:

— Хо-хо!

Стоявшие на журнальном столике еще до Рождества пустые пивные бутылки так там и остались, рядом переполненная окурками пепельница, на подоконнике бутылка вина, еще одна — на полу. Там же разбросаны вынутые из конвертов пластинки. Снятая с сушилки одежда свалена на диване. Нина расположилась в зеленом кресле, купленном на блошином рынке, и смотрит фильм: на экране мужчина покупает в баре виски и делает глоток. Между диваном и стереоустановкой валяется Нинин свитер.

Нина поворачивается. Меня охватывает отчаяние пополам с восторгом.

— Ух ты, — выдыхаю я. — Что у тебя с волосами? Неужто ты сделала перманент?

— Бабушке надоело, что они свисают мне на глаза, вот она и раскошелилась, — говорит Нина. — Жуть, да?

— Да ты что! — отвечаю я. — Супер!

— Ага, но кончики практически спалили, — говорит она и оттягивает курчавый локон.

Нина закидывает руки за голову, свитер скользит вверх и оголяет живот. На ней джинсы с ремнем, пупок оказывается прямо над пряжкой, я склоняюсь и обнимаю ее. Нина пахнет химией и парфюмом.

— Спасибо большое за книгу, — говорю я. — Я очень ее хотела, ты знаешь, так что спасибо!

— Спасибо большое за книгу, — вторит она мне. — Я не знала, что я ее хотела, но, очевидно, это знала ты. Кажется, она невероятно интересная.