Вирсавия - Торгни Линдгрен

А царь уже приступил к ней, торопливо и безжалостно, как будто она была врагом, которого должно победить, он был такой тяжелый и обнимал ее так крепко, что она чувствовала, как кости ее гнутся и едва не ломаются; он вошел в нее — и вскрикнул от боли, словно это его пронзили. Изо всех сил она старалась покориться и выдержать — пусть царь исполнит свое намерение, ведь она не более чем предмет неистовой его любви. В том-то и состоит существо любви: быть предметом для чьей-то любви.

Она вытянула руки и обхватила его безволосые, дрожащие от напряжения ляжки, улавливая ладонями всякое движение его тела. Царь Давид любит меня, думала она, оттого так и поступает. Оттого что поступает так со мною, он и любит меня.

Наконец рот его открылся и исторг ужасный, почти невыносимый вопль, он кричал так, как кричал над поверженным врагом, над исполином, или народом с чуждым божеством, или над городом, полным золота и жемчугов, а потом он откатился от нее, грузный, обмякший, истомленный.

Она услышала, как он немедля принялся говорить с Господом. Однообразные, мрачные и жалобные звуки, похожие на песнопения, которые доносились из шатра, где обитал Господь; серая и все же блестящая капелька слюны висела у царя в бороде.

Когда он в конце концов умолк, она спросила:

Ты говорил с Господом?

Я всегда говорю с Господом, ответил царь. Он единственный, кто понимает меня.

А каков Он — Господь? — спросила Вирсавия.

Он таков, как я, сказал царь Давид.

Как я.

И Вирсавия подумала о том, как он вот только что едва не раздавил ее, подумала о безрассудной его страсти.

Господь добр, назидательно сказал царь. Любовь Его безгранична.

Он таков, как я? — подумала Вирсавия. Что Он сделает с Урией? Что станется со мною?

Все же я не понимаю Его, сказала она. Даже если любовь Его безгранична. Любовь еще и непостижима.

Да, сказал царь Давид, любовь еще и непостижима. Любовь есть непостоянство и неуверенность. Самая ужасная неуверенность.

И Господь именно таков? — сказала Вирсавия.

Да, отвечал царь. Именно таков.

И, припав губами к ее волосам, он запел, зашептал, залепетал одну из тех песней, какими услаждал Господа, а заодно и Шафана:

Господи! Ты испытал меня и знаешь.Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю;Ты разумеешь помышления мои издали.Иду ли я, отдыхаю ли, Ты окружаешь меня,и все пути мои известны Тебе.Сзади и спереди Ты объемлешь меняи полагаешь на меня руку Твою.Дивно для меня ведение Твое —высоко, не могу постигнуть его!

Шафан смотрел на них. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, шептались, он слышал их голоса, но слов не разбирал. Вот только что царь выбрался из глубокого колодезя своих чувств и теперь лежал совсем спокойно, уткнувшись губами в ухо женщины. Шафан хотел бы лежать так на месте Вирсавии, он думал о неслыханной защищенности, какую изведал бы, если б ему дозволено было положить голову на плечо царя или же упокоить на своей тонкой, хрупкой руке тяжелую голову царя. Удивительно, что он, совсем еще отрок, порою испытывал к царю отеческие чувства. И в то же время считал, что царь ему как отец.

Царь Давид повернул голову и заметал его. Щелки глаз сузились еще больше, так что даже Шафан и тот не мог поймать его взгляд, ужасная гримаса исказила лицо. Мне бы надо играть для него! — подумал Шафан. Весь облик царя стал вдруг совершенно необъясним, он как бы ушел в собственную непостижимость.

Шафан! — вскричал он. Давно ли ты стоишь здесь, за столпом?

Я стоял там все время, сказал Шафан, и голос его дрогнул от тепла и участия. Я все видел!

Царь приподнялся на локте и странно чужим и надломленным голосом кликнул стражу. А когда воины прибежали, крикнул им:

Уведите этого отрока! Вынесите его во двор и поразите мечом! Выколите ему глаза!

А Шафан только и смог подумать: вот и такое тоже возможно, непостоянна, как ветер, любовь, и нет на свете ничего, кроме непостоянства. Оно объемлет меня со всех сторон, оно отверзает очи слепых.

И он повернулся к царю, взял душу свою и протянул ему на ладони, не мог он оставить царя, не сказавши хоть малую долю того, что переполняло его. Но не сумел выдавить ни слова, ни даже стона.

А Вирсавия не сказала ничего.

Немного погодя царь Давид поднялся, он не смотрел на нее, обратил к ней свою широкую, чуть сутулую спину, оправил одежду, движения его были тяжеловесны и решительны, будто показывали, сколь он непоколебим и бесстрастен, рыжеватые, дремучие волоса лежали на плечах.

Совсем недавно они были почти одно, его пот увлажнял и холодил ее кожу, и волосок от его бороды пристал к ее губам, но теперь тело его вдруг представилось Вирсавии необычайно далеким, она не посмела бы окликнуть его, даже робко, с глубочайшим трепетом, он виделся ей таким же чужим, как кумир, изваянный финикийскими каменотесами, и она вряд ли сознавала еще, что он человек.

Затем Вирсавия тоже встала, стала подбирать и приводить в порядок свою одежду и, сама не зная почему, переняла от царя манеру двигаться: согнула спину, будто ее отягощало бремя царства, а маленькие свои ноги ставила так, будто всякий шаг был чреват тяжкими последствиями, руки же поднимала с опаской, медленно, будто они были обвешаны медными пластинами.

И стремительно, едва уловимо промелькнула у нее мучительная мысль, что царь завладел ею и бродил теперь внутри ее тела, что она позволила ему наполнить себя, как будто была порожним, дотоле не использованным сосудом. Болезненная судорога стиснула ее нутро, а когда царь вдруг обернулся и посмотрел на нее, она, точно пытаясь защититься, наклонила голову и непослушными от робости пальцами стала приглаживать растрепавшиеся, спутанные кудри.

Ни в коем случае нельзя ей лишиться чувств, нельзя пачкать блевотиной кедровый пол царя Давида.

_

Вирсавия, однако, возвратилась в дом Урии. Воины с огромными мечами провожали ее, липкое семя царя медленно стекало по ее ляжкам, она думала о пленниках, и рабах, и побежденных со склоненною головою, обо всех тех, кого на глазах у нее вели вверх по лестницам к царскому дому. Пленница, побежденная — вот кем она чувствовала себя. У побежденного нет более намерений, думала она, нет стремлений, нет цели, побежденный свободен от надежд и мечтаний, всеми покинут и свободен. Свободен быть пленником.

Чтобы состояние это не длилось вечно, ей должно победить царя Давида.

Каждый вечер шли дожди, была весна, месяц авив, Иоав, и храбрые военачальники, и воины осаждали царский город аммонитян, Равву; Урия был одним из тридцати семи храбрых у Давида. Царь Раввы Аннон обесчестил послов, которых Давид послал к нему, когда воцарился он на престоле, и Урия был среди этих послов, Аннон заподозрил в них соглядатаев и обрил каждому половину бороды, а одежды обрезал до чресл. Потому-то Господь повелел царю Давиду завоевать землю Аммонитскую и уничтожить детей Аммоновых, и теперь Иоав с войском стоял под стенами стольного города, во исполнение воли Божией разорили они и опустошили земли вокруг Есевона и Медевы, истребили десять тысяч мужей и три тысячи рабов отослали в город Господень Иерусалим; скоро они ворвутся внутрь стен, и разрушат город, и уничтожат аммонитского бога Милхома, чтобы впредь тот никогда более не утверждал, будто он есть Господь, чье подлинное имя Иегова.

Урия? — сказал царь Давид. Храбрый? Хеттеянин?

Пошлите за ним! Пошлите гонца к стенам Раввы, в воинский стан! Скажите военачальнику Иоаву, что волею Господа должно Урии немедля отправиться к царю в Сион!

Затем он приказал Шевании, тому, что трубил трубами и назначен был для священных занятий, пойти в дом Урии, к Вирсавии.

Ты будешь стеречь ее, сказал царь. Будешь стеречь ее так, как будто ты пастырь, а она овца, самая драгоценная во всем Израиле!

Шевания уже вышел из горницы, уже отвернулся, готовый сбежать вниз по лестнице, но царь окликнул его:

Она не должна покидать дом свой, она принадлежит мне, я завоевал ее, она моя пленница, нет ей цены!

Когда шаги Шевании стихли, объяла царя тоска, он желал оказаться на месте этого отрока, поспешить к ее дому и стеречь ее, быть свободным от всех обязанностей, кроме послушания: видеть, как она приготовляется ко сну, поднести чашу с водой к ее постели, устроить себе постель у ее порога и тем показать ей, что она пленница, слышать ее доверчивое дыхание, когда она наконец уснет.

Она первая женщина, думал он, она вышла прямо из рук Творца, не изменили ее все те рождения и смерти, какие испытал род людской, она явилась прямо из рук Творца.

Быть может, я сам измыслил Вирсавию? — думал он. Быть может, она возникла в тот самый миг, когда взгляд мой упал на нее? Быть может, сила и желание в глазах моих создали ее из воздуха? Быть может, она всего лишь мимолетное облачко, которое скоро исчезнет?