Вирсавия - Торгни Линдгрен

Почему ты любишь его? — спросила Вирсавия.

Не знаю, ответил Мемфивосфей. Я не могу этого объяснить. Но я бесконечно люблю его.

Откуда же ты знаешь, что любишь его?

Когда я слышу его голос, на глаза мои набегают слезы. Когда он идет на войну, сон пропадает у меня, и сердце мое стучит подобно копытам бегущего кабана. Когда я слушаю, как он рассказывает о подвигах юности своей, я чувствую себя недостойным приживальщиком, червем за столом царя. А когда он касается меня своей рукою, я становлюсь горяч, будто камень, когда его лижет огонь.

Когда он касается тебя своей рукою?

Да. А когда я ради него и по велению его напиваюсь вином, то обращаюсь в голубя, в голубя, коего приносят в жертву за бегство.

За бегство?

А когда он сам несет меня к постели моей, да-да, вправду бывает, что он берет меня могучими своими руками и несет, тогда я вновь делаюсь младенцем, спящим у Бога.

Вирсавия смотрела на него: глаза желтые, гноящиеся, лицо обвисло тяжелыми складками, на шее цепь из золота, но ее почти не видно, утонула она в складках жира, руки покрыты синими прожилками, пухлые, как бы лишенные костей, дыхание одышливое и короткое, на ногах — мешки из грубой кожи.

Бедный Мемфивосфей! — подумала она.

И еще подумала она:

Значит, он умеет любить. Способен чувствовать любовь. Но как мог бы кто-нибудь полюбить его? Это отвратительное, раздутое водянкою тело, это смрадное дыхание?

Она сострадала ему, жалела его, и сострадание росло в ней и поднималось теплой волною, и она подумала: я не могу не полюбить его.

Говорят, ты живешь как пленник, сказала она. Говорят, царь держит тебя взаперти в доме своем.

Кто так говорит?

Так говорил Урия.

Урия?

И женщины у царского колодезя тоже так говорят.

Я свободен, сказал Мемфивосфей. Я могу приходить, когда захочу. И могу уходить, когда захочу.

Однако должно тебе есть за царским столом, сказала Вирсавия.

Да, сказал Мемфивосфей, это страшно. И внушает ужас. Каждый день, каждое утро, когда пробуждаюсь от сна, я думаю: все, больше я не могу. Но потом наступает полуденный зной. А потом приходит голод.

Твои жены и твои дети, сказала Вирсавия. Тебе надобно возвратиться к ним.

Нет у меня сил сделать это.

Ты можешь собраться с силами, когда царь Давид пойдет на войну. Когда он сам отправится в Равву.

Он никогда больше не пойдет на войну. Битву и войну он препоручил Иоаву.

Когда-нибудь ему придется пойти на войну, сказала Вирсавия.

Да минуют его вовеки опасности войны, сказал Мемфивосфей. Я каждый день молю Господа, чтобы царь никогда более не покидал Иерусалим.

А если он все же это сделает, повторила Вирсавия, тогда достанет тебе сил, чтобы покинуть его.

Если я когда-нибудь почувствую в себе такие силы, я их подавлю всею своею силой, сказал Мемфивосфей. Нет у меня ничего, что бы я мог подарить царю, кроме моей слабости. Если я лишусь моей слабости, что мне тогда предложить ему?

И Вирсавия поискала ответа, но не нашла.

Если я лишусь моей слабости, он, наверное, не захочет более иметь меня здесь. Если сразит меня сила, которая способна будет возвратить меня в мой дом в долине Кедронской, то должно мне применить эту силу, дабы убить себя.

Отец моего отца царь Саул пал на меч свой, когда увидел, что войско его разбито.

И Мемфивосфей едва слышно добавил:

Я не могу и не вправе предать его. Он нуждается во мне. А поэтому и я нуждаюсь в нем.

Тогда Вирсавия обняла рукою плечи его, разбирая пальцами его тонкие, спутанные волоса, и повела в царскую горницу к трапезе.

И в тот же вечер довелось ей увидеть, как царь Давид поднял на руки спящего, но что-то лепечущего хмельного Мемфивосфея и бережно понес его к постели, шел он, правда, медленно, однако же ношу свою нес уверенно и без колебания, танцовщицы и слуги расступались пред ним и склонялись к его ногам, как будто он совершал священнодействие, как будто опухшее, смрадное тело у него на руках было благословенным жертвенным агнцем.

Потом царь пришел к Вирсавии, и остался с нею, и был с нею до тех пор, пока не взмолилась она, что нет у нее больше сил, что поистине она преисполнена блаженства, но не способна более выдерживать безрассудную эту любовь, душную эту схватку.

Тогда Давид оправил одежды свои, бесполый бог наблюдал за ними и дивился великим удивлением, и царь позволил Вирсавии расчесать его влажные от пота, курчавые волоса. А потом он призвал слуг, тех, что отвечали за носильные одры, и велел отнести его в дом жен.

Было Давиду теперь пятьдесят восемь лет.

Вирсавии же — девятнадцать.

_

Царю должно иметь пророка.

И пророком царя Давида был Нафан.

Пришел он к царю в тот самый день, когда Давид завоевал Иерусалим.

Случилось это под вечер, Давид направлялся из Офела к крепости иевусеев, он был очень утомлен и кровоточил из глубокой раны На шее. Нафан поспешно догнал царя, пробился поближе, царские воины пропустили его, подумали, что он хананей, иевусеянин, который хочет просить о какой-нибудь милости или о пощаде, к тому же был он безоружен, а плащ его был грязен и весь в лохмотьях, как будто и его коснулась недавно оконченная битва.

Пробиваясь к царю, он кричал:

Царь Давид, я — пророк твой, посланный Господом! Господь печется о народе Своем, отныне и вовек, верующие в Господа подобны горе Сион, которая не поколеблется, будут они жить вечно.

Он кричал, широко раскрывши рот свой, казалось, лицо его состояло из одного только рта, длинная тощая шея вытянулась вперед, голос звучал громко и взволнованно и был подобен трубному гласу.

Обрезан ли ты? — спросил Давид.

Я рожден без крайней плоти, вскричал Нафан. Господь обрезал меня во чреве матери моей.

Да, и такое тоже бывало, люди рождались со всевозможными знаками на теле, случалось, они рождались волосатыми подобно бесам, или покрытыми золотистой пыльцою, или уже мертвыми и с блаженной улыбкою, и, конечно же, могли родиться обрезанными.

И Он воистину послал тебя?

Да, Он воистину послал меня.

Более царь не спросил ни о чем, не спросил ни о происхождении Нафана, ни о прежней его жизни, ни о предках его, он ведь не мог согласиться: да, тебя послал Господь, и тотчас же спросить: откуда ты пришел?

Рваный Нафанов плащ был соткан из волоса, и был это плащ скорби; препоясался пророк кожаным поясом, грудь прикрывал козьей шкурой — был одет так, как будто жил в пустыне, и в царском доме ходил в той же одежде, будто и не дом это, а пустыня. На лбу его был выжжен знак Божий, крест. И на кожаном снурке вокруг шеи висели маленькие литавры, медная чашка, обтянутая телячьей кожей.

Царь Давид уже имел одного пророка, по имени Гад. Этот Гад следовал за ним еще с той поры, когда он впервые бежал от царя Саула. Однако Нафан скоро стал первым из двух, ведь Гад присоединился к царю по своей собственной воле, а Нафан был послан Господом, как бы брошен пращою Его.

Много позже сын Вирсавии, один из сыновей ее, Сын, спросит: Нафан? а чем он занят? каково его дело? какова задача?

И она ответит, по обыкновению своему, просто, ясно, прямодушно и по-детски:

Должно ему с покорностию уступать восторгу, повергаться в восхищение, вновь и вновь препоручать себя Господу, идти, забывши о себе самом.

И при этом танцевать, шататься и падать, срывать с себя одежду и бросаться на землю, да, он поистине обрезан, лежать в беспамятстве, открывая тем присутствие Божие, являть окружающим святость и неисповедимые, могучие силы Божии, непрестанно преисполняться духом Божиим.

Все это делает над ним Дух, сам Нафан не делает ничего, он только позволяет делать это над собою, предоставляет себя в распоряжение, Дух — это не сам Бог, но сила или сущность, какую Бог на него насылает.

Еще должно ему говорить временами от своего, Нафанова, имени, а временами от имени Бога, и, когда говорит он от имени Божия, он как писец, он лишь запечатлевает губами своими и языком те слова, которые ему внушаются, он слов не выбирает, только повторяет их и делает зримыми либо внятными.

И должно ему играть на маленьких литаврах из телячьей кожи и меди, до крови раздирать грудь свою трехгранным каменным ножом, перелетать по воздуху, будучи брошенным как бы пращою Духа Божия.

Вправду перелетать?

Да, вправду.

До того как вы родились, до того как родился ты, в ту пору, когда я носила под сердцем первенца моего, случилось, что однажды Нафан очень разгневался, не мог он стерпеть, что отец ваш царь даровал мне звание царицы; царицы бывают только у язычников, сказал он, и гнев, соединившийся с Духом Божиим, гнев, распаленный огнем Духа Божия, как бы пращою бросил его по воздуху на два дневных перехода к западу, почти к самому морю, он летел будто огромная птица и возвратился только через три дня, пешком, оборванный и жалкий, изголодавшийся, мучимый жаждою, удрученный. Но избавленный от гнева своего.