В страхе прозрения - Азат ГМ

Грецкий, краем глаза заметив за своей спиной движение, не прерывая лекции и довольствуясь светом ламп, вернулся к трибуне. Студенческая «атмосфера» по-прежнему была сосредоточена, умственно напряжена и сохраняла внимательность. Недоверчивое выражение на лице студентки, сидящей сразу за Изольдой, как и прежде, передавало обескураживающее преподавателя, убийственную мысль: «Врёшь!».

Но Белла Шторм, при всём своём ураганном характере и молниеносной силе хмурого взгляда, никак не могла нарушить, вобравшую в себя силу солнца, поистине «лучезарную поэзию» Грецких лекций – поэтому не упорствовала, а целиком занялась листочком Изольды.

Белла тоже была родом из севера, но не из крайнего – до тёплого города было чуть ближе, и на ездовых сибирских лайках до большого самолёта пришлось ехать всего час.

В миг просияв и хихикнув над запиской, она тоже чиркнула в листок что-то коротенькое и, выждав момент, когда Грецкий – увлечённый преобразованием «высших материй» – пройдёт мимо, бросила сложенную записку на вторую парту соседнего ряда.

На второй парте соседнего ряда сидела округлой комплекции девушка из того типа людей, про которых в простонародье обычно говорят – «кругла, пухла, румяна», или же ещё проще – «кровь с молоком»: жизнерадостная, энергичная, темпераментная, всегда в игривом настроении – живее всех живых – Перуджа.

Перуджа – загадка природы – тоже была с холодного севера, и удивительной представлялась её взрывная горячность темперамента и активная живость характера. До тёплого города ей было настолько близко, что ни на оленях, ни на сибирских лайках ехать не пришлось в силу того, что они в тех местах уже не водились, поэтому до большого самолёта добиралась она на лыжах.

Развернув записку и хихикнув над ней, студентка – встряхнув пухленькой ручкой, в которой, видимо, заканчивались чернила – тоже, как и все предыдущие, решила что-нибудь чиркнуть. Но ручка писать отказывалась, и пухленькая ручка решительно была заменена на другую – лежащую рядом – ту, что потоньше. Испытав на себе очередную короткую запись, листок продолжил шествие по аудитории и грациозно, из изящных пухленьких ручек Перуджи, перешёл на следующую парту.

На следующей парте, меланхолично свесив голову на бок, самозабвенно предавалась мечтаниям – Элиабель Карамзина. Эли тоже была с севера, но лишь с севера южного региона, и в большой город она не прилетела, а просто приехала на большом красном «Икарусе». Выразив в светлой голубизне глаз блаженную отстранённость от «метафизики» лекций и улетая всё дальше в таинственные миры девичьих фантазий, Эли даже не заметила, что появилась перед ней записка. Но, через миг, вздрогнув, пришла в себя, оттого что пухленькая ручка Перуджи, вооружённая острым маникюром, больно ущипнула её. Развернув записку и ознакомившись с её содержанием Эли, кротко хихикнув, внесла очередную короткую запись и, всё также в тайне от Грецкого, бросила записку на заднюю парту.

Здесь в тёмных одеждах сидели колоритные люди с серьёзными лицами. Один, со стильной причёской и серьгой в ухе, от роговицы глаз до шнурков был облачён во всё чёрное и представлял собой нестандартный – выделяющийся из толпы, но без бросающейся в глаза шокирующей вычурности – простой и стильный образ классического гота. Никаких глубоких убеждений, во внешнем проявлении идей данной субкультуры, в нём не наблюдалось, разве что в общих чертах. И, скорее, лишь как следствие личной сознательности и гуманистических взглядов, прослеживался в нём некий «протест» перед обыденностью – всегда у него было своё непоколебимое мнение и своя, отличающаяся от «официальной», строгая позиция. А образ – просто лишь «забава молодости» – «вольнодумная химера юности». Отчасти внешность его определялась ещё и тем, что был он – настоящим рок-музыкантом, и даже, как всякий настоящий рокер, имел по пять гитар разного вида, вероятно на тот случай, если вдруг налетит стая муз и в неконтролируемом порыве творческого экстаза, гитара либо вдребезги разлетится по полу, либо вылетит из окна. Мрачный готический стиль его дополняла чёрная кожаная папка, на застёжке молнии которой висел хромированный брелок в виде черепа собаки, вероятно, пуделя. На папке лежал компакт-диск с музыкальными черновиками, с надписью: «Демки Грецкому». Звали гота, рок-музыканта, студента-журналиста, просто – Рок Старов.

Другой – тоже, в общих чертах, гот – со стильной усато-бородатой внешностью, представлял собой брутальную смесь из упитанного рестлера и волосатого хард-рок-барабанщика, но с гораздо большим успехом реализовался он в другом направлении – был талантливым художником-самоучкой. Изобразительное творчество его, по большей части, имело очень специфическое направление: являлось одной из популярных нынче форм современного нетрадиционного искусства, которое, в своё время, постепенно – из тривиального придатка массовой культуры, вычленилось в самостоятельный своеобразный жанр. В общем, звали художника, студента-журналиста ещё проще – Комикс-Мен.

С серьёзным и хмурым выражением прочитав короткие сообщения потрёпанного листка, на усато-бородатом лице художника вдруг расплылась улыбка. Разбавив выспреннюю «метафизику» лекций радостью земной жизни, Комикс-Мен дежурно «зарисовал» короткую фразу, сложил и передал записку Року.

Развернув листок длинными музыкальными пальцами, Рок прыснул приглушённым смехом, отчего тут же, в спину ничего не заметившего Грецкого бросил виноватый взгляд, затем, словно держа микрофон, поднёс кулак ко рту, опёрся подбородком и, немного подумав – словно прочитав в воздухе видимые только ему слова – своим особенным подчерком, занёс в лист очередную запись. После чего снова сложил записку и передал дальше – на последнюю парту соседнего ряда.

На последней парте соседнего ряда сидели не менее колоритные, но полярно противоположные по стилю внешнего облика, люди. Если готы придерживались преимущественно классического – чёрного стиля, то здесь было настоящее буйство красок – праздник ярких цветов. Первый – ещё непризнанный гений киноискусства, если судить по выражениям лица – герой голливудских блокбастеров, по-актёрски эффектно исказив мужественную мину – призванную выразить «отчаянную самоуверенность перед прыжком в пропасть без парашюта» – был в джинсовых одеждах с кельтско-азиатской абстрактной символикой, на руках были чёрные кожаные перчатки без пальцев, с мелкими хромированными шипами, а на голове красовалась причёска из крашеных – огненно-рыжих, зачёсанных назад, волос, цвет которых, менялся очень часто. Это был человек с большой силой воли, которая прекрасно сочеталась в нём с невероятной – для его внешне сухого сложения – силой физической. Поступки его отличались самоотверженным благородством, было в нём настоящем что-то честное и надёжное – проступал какой-то рыцарский образ, но случалось это лишь в свободное от «актёрской деятельности» время – что случалось редко и о чём знали лишь немногие посвящённые. Вполне возможно, что благородная рыцарская доблесть его, напоминающая безумную самоотверженность самурая, определилась в нём вследствие давнего, очень многопланового и глубокого погружения в высокую культуру Японии. В то время как за окном в его квартире вырисовывался печальный и страшный, постапокалиптический пейзаж, состоящий из железной дороги и какой-то вечно дымящейся далёкой промзоны, отчего казалось, что над всем этим всегда висят густые свинцовые тучи. Грезил он кинематографом, профессионально увлекался компьютерными играми, а звали его – Тристан Китано.

Развернув листок и улыбнувшись от написанных в ней фраз, он дополнил записку своей короткой записью и передал её второму обитателю парты.

Вторым обитателем парты был тот самый коротко-стриженный студент с дивана. Спортивный костюм его был не просто белый, а красно-белый. Белые же спортивные брюки иногда сменялись синими, синие менялись на красные, красные – на серые, мечтал он о цвете «морской волны», но так и не нашёл. Звали студента Алекс Мейк. Кем он был, откуда пришёл и куда идёт – не знал никто. Некоторым было известно, что нравилось ему отгадывать всевозможные загадки, разгадывать различные ребусы, а из жанров компьютерных игр предпочитал он более всего – «приключение» или правильнее «quest»: любил раскрывать метафоры и раскапывать глубоко зарытые аллегории, в этом он был почти что мастер, а точнее подмастерье. Также доносились смутные сведения, что когда-то хотел он стать деятелем традиционного искусства – художником-графиком, но, то ли «жизнь сложилась иначе», то ли просто мечта перегорела – талант пришлось глубоко зарыть, да и время авторитарного капитализма подошло кстати – было не до духовных ценностей, да и духа – по его убеждениям – никакого не было. А честно сказать – и убеждений-то, тоже никаких не было. Всякий кто хотел бы кратко дать ему точную характеристику, или сложить верное представление о нём, всегда в итоге ошибался. Никто, в том числе и он сам, не мог проникнуть в его запертый внутренний мир. Вероятно, поэтому ничего ясного и однозначно-характерного про него сказать и нельзя – представлял он собой нечто среднестатистическое – «ни то ни сё».