В страхе прозрения - Азат ГМ

– Да хватит уже, а? Бред какой-то! Не так всё было! – пыталась Изольда закрыть рот правде.

– Подожди, подожди!.. Пусть рассказывает – сияла Белла.

– Да чё его слушать? Ни слова правды!..

– Зато интересно…, хи-хи…, выдумывает…

– Я не выдумываю! Я правду говорю!.. – с лицом человека, которому не верят, заявил Алекс, отрываясь от журнала.

– Ладно, ладно…, дальше давай! – продолжала торопить лучезарная Белла.

– …Смотрю и просто поражаюсь, с последней парты и то видно: человек явно нисколько не готов…, не сидел с утра в библиотеке… А Грецкий – всё тянет и тянет, тянет и тянет…, уже с последней парты видно, что вытянуть не сможет…, а он всё заигрывает и тянет, заигрывает и тянет. Отстать не может и не хочет ставить своей первой парте – «хор»… И вот, после всего этого, он задаётся вопросом: «А может „хорошо“ тебе поставить?..». А!.. Мне!.. Кто сидел с утра в библиотеке! Кто штудировал литературу по театрам и кино! Мне единственному! – кто когда-либо просидел в библиотеке с утра до вечера ради экзамена!.. И вдруг вопрос: «хор» или «отл»!..

– И что ты ответил?.. – сияло солнце на лице Беллы.

– Не важно, что я ответил! Важно здесь совсем другое… Важно то, что преподаватель не видит истинного лица студента. Преподаватель в заблуждении!.. Он заблудился в стереотипах!.. Ему нужны новые условные рефлексы. Новые эксперименты! Опыты!.. Преподаватель продолжает считать, что все отличники сидят на первых партах. Нет! Это не так!.. Это, уже совсем, далеко не так!.. – с серьёзнейшим выражением на раскрасневшемся от пламенной речи лице, оживлённо жестикулируя и отрицательно грозя пальцем, смотря при этом на – еле сдерживающуюся от смеха и изо всех сил пытающуюся сохранить серьёзное выражение внимательности на лице – Перуджу, и, случайно – как-то не сознательно, а скорее подсознательно – обернувшись на мгновение в окно продолжал: – Настоящие отличники уже давно пересели на последние парты! Отсюда вид лучше…, на преподавателя, прежде всего…, отсюда его видно целиком… и суть его слов формируется в голове цельнее и… яснее. Да, мы уже здесь! Мы неоотличники!.. Но нас не замечают! Мы здесь, а нас не видят!.. – вот что обидно, вот что возмущает! В нас не верят! Нас заярлычили! Заклеймили! Несправедливость!.. – кипел Алекс.

– Ха-ха-ха!.. Отпускаем тебе грехи, Алекс! Хорошая исповедь. Ха-ха-ха!.. – не удержалась Перуджа.

– Правдивая!.. – хихикнула Белла.

– Ха-ха-ха!.. Держите меня семеро!.. Ха-ха-ха!..

– Надорвутся… – осторожно заметил Алекс, раздосадованный общим смехом…

– Что?!.. Что ты сказал?! – грозно ударив кулаком по парте, рассвирепела Перуджа, медленно поднялась, и, с глазами, выражавшими крайнюю степень ярости и обиды, стала подходить всё ближе и ближе к Алексу.

– Что я сказал?.. А…, что я сказал?.. Я говорю: зачем же семеро?.. лёгкий ветерок сдует пушинку…

– Чего?! Куда сдует?! Я что сказала?! – Несите?! Я сказала, держите! И какая я тебе пушинка?! – свирепствовала Перуджа, пытаясь удерживать прежнюю ярость в глазах и властность в голосе, но всё же не удержалась и растаяла: – Дурашка…, я с тобой ещё поговорю, – растрепав «причёску» Алекса, вернулась Перуджа на своё место и в своё весёлое расположение духа.

– Ну, так где встречались Данченко со Станиславским? – лучезарный лик Беллы сиял полярным солнцем.

– На славянском базаре они встречались, Белла! На славянском базаре!.. Это же все знают, – ответил Алекс и продолжил: – И…, так вот…, перебили меня…, основная идея того, что я хотел сказать: если возмущаться Грецким, то у меня на это больше оснований чем у кого бы то ни было среди нас, и, тем не менее, я даже не думаю это как-то показывать…

– Вот и не думай! Кто тебя спрашивает?.. А мы будем!.. – сверкнула вдруг молния с ясного неба Беллы.

– Да!.. Ха-ха-ха!.. – треснув по парте кулаком, громко воскликнула Перуджа и расхохоталась.

– Га-га-га!.. – громко и неестественно рассмеялся Алекс, смотря на Перуджу, чьё выражение на лице из довольного постепенно переходило в крайне недовольное, – Эхе…, хе-хе… – уже естественным смехом, оттого что стрела попала в цель, а ещё больше самим видимым процессом перемены настроения, смеялся Алекс.

– Щас достану из сумочки топорик, будешь знать, как передразниваться, – угрожала Перуджа, с прежним неудовольствием на лице.

– Вот с кем я учусь в одной группе!.. Знали бы преподаватели, кого на самом деле следует отправлять в немилость… – пошутил Алекс, и вновь увлёкся переписыванием, не обращая внимания на дальнейшие диалоги о сумочках и компактных топориках.

В это время, сидящая на первой парте Изольда, нанеся мастерский штрих коварной улыбки на свой сияющий лик, устремила взгляд в аудиторию и медленно потянулась к сумке. С кошачьим изяществом – медленно и бесшумно – рука её прокралась в сумку, и крепко схватив там какой-то предмет, также размеренно – украдкой – стала его медленно вынимать…

Все остальные студенты продолжали заниматься своими делами и ни о чём даже не подозревали.

И вот рука Изольды выбралась из сумки: жилистая, ухоженная кисть крепкой руки её сжимала – «кирпич». Хладнокровно устремив пристальный взгляд больших синих глаз в беззащитного, ничего не подозревающего Алекса, Изольда, чувствуя тяжесть предмета, с ледяным спокойствием подняла «кирпич» чуть выше своей головы, замерла, сделала глубокий вдох, на мгновение усилила коварность улыбки, и с силой грохнула «кирпич»… об парту. Все встрепенулись, прервали разговоры, Алекс вздрогнул и устремил испуганный взгляд на первую парту.

– О, Господи! Ты чего? До инфаркта же доведёшь! Ха-ха-ха!.. – рассмешил Перуджу неожиданный поступок Изольды.

Все остальные находились в испуге, безмолвствовали, внимательно и усердно взирая на загадочный «кирпич». На «кирпиче» в две строчки была короткая надпись: «Холодный дом. Чарльз Диккенс».

– Тяжёлую артиллерию решила привлечь? Для гарантированного успеха?.. Грецкий же тебя боготворить начнёт. Все экзамены и зачёты – «автоматом», без единой статьи!.. – придя в себя, видя, что ничего более не угрожает, дежурно отшутился Алекс.

– Уйди, ради Бога, а… – отгораживаясь ладонью, неторопливо произнесла Изольда и, взглянув на книгу, улыбнулась.

В этот момент раздался звонок на пару…

Лекция вторая: «Литература XX века»

Звонок прозвенел и пару минут спустя, в дверях всё той же аудитории №8 показался преподаватель.

Преподавателем была хрупкая и утончённая молодая женщина в возрасте: «где-то за 20 и до 40». Есть люди – как подметил один писатель – над фигурой, которых природа особо не трудилась, а поработала грубо – топором да кувалдой, но в случае с этим человеком природа вытачивала особый образ со всей возможной ответственностью. Работая с максимальной осторожностью, кропотливо и аккуратно: природа была здесь, словно мастером ювелирных дел и работала над внешностью специальными самыми тонкими инструментами и точными приборами. Прототип всех женщин создан из кости, но здесь было особенно – в буквальном смысле слова – утончённое произведение искусства: фигурка, с большим изяществом и мастерством, выточенная из дорогой слоновой кости – женское «благородное начало» здесь проявилось с очень заметной выразительностью. По миниатюрным и аккуратным чертам её лица можно было сделать верное предположение, что человек этот занимается либо классическим музыкальным искусством, либо изобразительным творчеством, либо художественной литературой.

Хрупкая и утончённая Ювелирная Иоанновна была преподавателем художественной литературы, и, вместе с тем, являлась на факультете самым главным человеком – деканом. Сильный начальник в утончённой внешности вселял в Алекса какое-то особенное почтение к её персоне, какой-то страх, трепет – священный ужас. Превращался он перед ней в самого среднестатистического студента с очень скрытой незаурядностью ума. Причиной этому служило то, что однажды сам Алекс повесил на преподавателя свой «ярлык» и как он не пытался в дальнейшем снять его, ничего не получалось – от первого и до последнего курса испытывал он перед преподавателем-деканом сильное волнение. А всё оттого, что однажды, на первом курсе, ещё до знакомства с деканом, Алекс сидел на паре и слушал «Культурологию»:

Лекцию по предмету вёл специально приглашённый – вероятно из какого-то очень престижного, может быть государственного, вуза – преподаватель Болтунский. Фамилия была говорящая: Болтунский болтал – хорошо и много – но совершенно не по теме. Вместо того чтобы светить в студенческую тьму историей Древнего Рима, Болтунский страшно чернил и без того тёмную массу. Масса узнавала много нового, но не о свете культурных ценностей древнего мира, а о собственной тьме – и культурной, и интеллектуальной, и многих других аспектах своей – как выяснилось по Болтунскому – тёмной жизни.