С ключом на шее - Карина Сергеевна Шаинян

с непонятным облегчением. – Да, конечно!

– И давно?

– Лет пять уже.

– Остроумцы чертовы…

– Мы думали, ты знаешь, – виновато сказала Ирина.

– Да откуда?!

– Обычно люди такое знают, – встрял Клочков. – А что твой кулончик – из человеческой кости, ты тоже не знала? Откуда он, кстати?

– В детстве подарили, – быстро ответила Яна и поправила воротник. Желтоватый резной цилиндрик скрылся под тканью.

– А если ты в него свистнешь, вся группа завалит сессию, никто не спасется, – добавила Ирина.

Яна оживилась:

– А ведь это фольклор! Надо в следующем году подкинуть в темы для курсовых, неплохая работа может выйти, если с умом… Надо кофе.

– Так помой кружку, – усмехнулась Ирина.

– Или пей из черепа студента, – предложил Клочков и вдруг хлопнул себя по лбу. Сдернул с подоконника жуткую тряпку. – Кстати о черепах, тебе тут просили передать… Это что, кусок савана?

Длинная полоса ткани походила на шкуру дохлого чеширского кота в изображении безумной вязальщицы. Эту штуковину сплели из того, что нашлось под рукой: замусоленных обрывков толстых ниток, веревок, длинных лоскутов ткани. Из всего, что можно найти в квартире, где живет бабушка-рукодельница. В очень старой квартире.

Яна взяла вещь двумя пальцами, будто вовсе не желая ее касаться, и прищурилась. Пушистые на вид серо-зеленые нитки, обрамляющие край, неприятно кололись. К этому ощущению полагались зима, метель, негнущиеся рукава искусственной шубки в крапинку, сползающая на глаза шапка. Намотанный выше носа шарф, покрытый влажной изморозью…

Нитки и веревки переплетались, налезали друг на друга, как щупальца. Но в этом хаосе была система. В нем был смысл, от которого холодело в животе и перехватывало дыхание.

– Это шарф? – Ирина всмотрелась в сложное плетение. – Вагабондский шик?

Яна помолчала, покачивая тряпкой.

– Это записка, – наконец неохотно ответила она.

– Узелковое письмо, что ли? – догадался Клочков. – Можешь прочитать?

– Имитация узелкового письма, – уточнила Яна. – Могу.

Она нервно провела ладонью по волосам. Любопытные взгляды коллег давили на лоб, как колючая жаркая шапка из мохера.

– Кто это принес? – спросила Яна.

– Мужик из библиотеки… нет, из архива… такой, с бородкой. Забыла, как зовут.

Держа шарф-послание наотлет, будто боясь запачкаться, Яна медленно спустилась на первый этаж. Здесь лестница раздваивалась. Несколько ступеней вело на задний двор. Кто-то оставил дверь распахнутой; в тяжелой и грубой железной раме под тусклой табличкой «Запасной выход» вскипали майские тополя. За радостным зеленым светом едва угадывалась лавочка, урна, высокая решетка университетской ограды, стайка гомонящих, как птицы, студентов. На лестницу тянуло табачный дым, золотой и сизый, отвратительный и притягательный, и бессовестно пахла сирень. В жесткой раме черного хода собралось все, о чем когда-то мечталось над детскими книжками с картинками под вой поздних апрельских буранов, все, что скрывалось за волшебным словом «материк» задолго до того, как оно наполнилось сухим географическим смыслом. Яна на мгновение замялась, нащупывая в кармане зажигалку и сигареты, и отвернулась, зашагала все вниз и вниз по бесконечным ступеням, к подвальному промозглому холоду, тусклым лампам, неясным теням.

Архив не был заперт, но за дверью царила темнота. Лишь за стеллажами желтел свет фонарика; из-за какой-то оптической иллюзии казалось, что он горит в невообразимой дали. «Добрый день!» – крикнула Яна. Голос канул во тьму, как в черный войлок. В нос ударил запах старой бумаги, за которым угадывались нотки подкисшего молока, печного дыма, – округлый, чуть приторный аромат деревенского старушечьего дома, с коровой в хлеву и кружевными салфетками на подушках; а за ним – горькое сено, сладкие духи большеглазой аспирантки, нагретая солнцем волжская заводь, пролитый портвейн, рогоз… Здесь хранились полевые дневники.

– Есть кто-нибудь? – снова окликнула Яна. В ответ зашелестело, захлопало, – то ли страницами, то ли крыльями. Далекий свет фонарика дрогнул и начал приближаться. Вечность спустя из темноты выступил невысокий, чуть полноватый человек; пробормотав извинения, он шлепнул ладонью по выключателю настольной лампы. Яна прикрыла глаза ладонью, защищаясь от света.

Библиотекарю было, наверное, лет пятьдесят. Его лицо обрамляла темная растрепанная бородка; выпуклые карие глаза за круглыми очками в тонкой оправе казались добрыми и беспомощными. Библиотекарь выглядел совершенно обыденно, и Яна спросила себя: что он делал там, в темноте, среди стеллажей, забитых неразборчиво исписанными тетрадями? Ее вдруг охватило острое чувство дежавю.

Библиотекарь ждал, спокойно улыбаясь, и Яна наконец очнулась.

– Вы принесли эту штуку на кафедру? – спросила она. Вышло грубо, почти агрессивно. – Извините… Мне передали… – Чертова тряпка жгла пальцы. Библиотекарь безмятежно моргал, по-птичьи наклонив голову набок. Она много раз видела этот доброжелательный взгляд, эту бородку, эти очки. – Я точно встречала вас раньше, – вырвалось у Яны.

– Конечно встречали! – улыбнулся библиотекарь. – Я очень давно здесь работаю.

– Да нет же, не здесь, – с досадой отмахнулась Яна. – Полевые дневники… – Она растерянно оглядела стеллажи, заполненные потрепанными блокнотами. – Так откуда у вас эта вещь?

– Кто-то оставил в читальном зале, – пожал плечами библиотекарь. – А я, зная о вашей нелюбви к библиотекам, довольно, кстати, странной при вашей-то профессии, – Яна дернула уголком губ, но промолчала, – занес на кафедру.

В этом простом рассказе была какая-то нестыковка, неуловимый логический провал, маскирующий неправду. Яна потерла лоб. Библиотекарь терпеливо ждал, все такой же спокойный и доброжелательный, все такой же мучительно знакомый.

– Просто занесли? – переспросила Яна.

– Просто занес.

– Странная история…

– Странные истории случаются, – кивнул библиотекарь. – Вам ли не знать.

Кратчайший путь к остановке трамвая лежал через задний двор. Оглянувшись на лестницу, – никто не смотрит, – Ирина вприпрыжку сбежала по последнему пролету и, щурясь на солнце, зашагала через обрамленный сиренью пятачок. «Цок-цок, тепло, цок-цок, ле-то», – выстукивали на чистом сухом асфальте каблуки. Подол плаща щекотно мел по коленкам.

Нигдеева ссутулилась на краю лавочки. Короткие волосы по-прежнему стояли дыбом, – она, как обычно, в задумчивости ерошила их обеими руками. Рыжие брови сдвинуты, веснушчатый лоб собрался в причудливые складки. Сигарета зажата в зубах, руки заняты шарфом-запиской: Яна наматывала его на запястье, сердито сдергивала и снова медленно оборачивала вокруг руки. И, как всегда, она сидела на лавочке одна. Остальные три скамьи были забиты курильщиками до предела – в такой день никто не торопился вернуться в аудиторию. Но к Нигдеевой никому и в голову не пришло подсесть.

Ирина в который раз удивилась, как эта невысокая щуплая женщина ухитряется занять собой столько места. Где бы она ни оказалась, вокруг немедленно начинали расползаться всякие мелочи, – какие-то блокноты, шарфы, початые бутылки с водой. Вещи Нигдеевой захватывали пространство, выставляли форпосты, очерчивали границы. Вот и сейчас на лавочке лежала пачка сигарет и стоял картонный стаканчик с вожделенным кофе. Маленькие верные стражи.

Заметив коллегу, Нигдеева приглашающе махнула рукой. Ирина неохотно замедлила шаги. Она надеялась обойтись