С ключом на шее - Карина Сергеевна Шаинян

в лицо.

Филька неловко встает, стряхивает песок. Задирает рукав, открывая электронные часы. Филька ими страшно гордится. Яне кажется, что они похожи на собачий ошейник.

– Почему ты не передал Послание? – Она говорит именно так, с большой буквы.

– Ага, Послание! Если я еще раз нитки возьму, мне бабушка голову оторвет!

Ольга, кажется, не слушает. Сидит в обнимку с Мухтаром, почесывая ему спину и бока. Перебирает клочковатую шерсть. Пес щурится от счастья, вывесив мокрую атласную ленту языка. Яна с Филькой завороженно следят за ловкими Ольгиными пальцами.

Ольга разжимает кулак. На ладони лежит светлый комок собачьего подшерстка.

– У бабы Нины есть прялка, – говорит она.

Десятилетняя Яна немеет от восхищения. Яна, которой за тридцать, Яна-фольклорист, содрогается от ужаса во сне. Взрослой Яне снятся колючие, как собачья шерсть, клочья тумана. Черная торфяная вода. Блестящие глаза Голодного Мальчика, черные, словно нефть, на побелевшем от боли лице…

Стюардесса провезла дребезжащую тележку с напитками; резкий звук выбросил Яну из дремы, как удар. Спросонья она попросила вместо воды томатный сок. Выпила без всякого удовольствия – пресный, слишком густой, не утоливший жажду. На прозрачных стенках пластикового стаканчика остался бледный зернистый налет. К тому соку, который она помнила, полагалось взять мокрой ложечкой соль, а потом булькнуть ее обратно в стакан с мутноватой водой. Они тогда летели в Анапу, – Яне было пять, и ее впервые вывезли на материк. Она смотрела в иллюминатор, удивляясь зелени сопок, – был конец мая, и в О. еще лежал снег, – а папа всю дорогу читал газету и курил, не глядя потряхивая сигаретой над пепельницей. В самолетах тогда были пепельницы.

Яна нащупала на подлокотнике крышку и после минутной борьбы сумела сдвинуть ее. На алюминиевых стенках открывшейся полости остались темные следы, и из нее до сих пор слабо пахло старыми бычками. Яна торопливо закрыла пепельницу и снова уставилась в иллюминатор. Справа и впереди дрожало тусклое марево, будто там плавился под бледным светом свинец. Она вдруг поняла, что это море – море встает впереди стеной, и самолет скоро врежется в нее, размазав по неодолимой преграде тонны искореженного металла и жалкую кучку мяса и мозгов. Яна сглотнула ставшую вязкой слюну и отвернулась.

По проходу еще раз прокатили тележку, собирая пустые стаканчики, и пассажиры потянулись в хвост, к туалету. Один из них, мосластый, здоровый как лось, мимолетно задержал взгляд на Яне, – завел глаза, вспоминая, где видел это упрямое лицо, эти острые конопатые скулы, – и тут же отвлекся, радостно гаркнул. За спиной послышались смачные, с прихлопом рукопожатия. Костлявый зад навис над креслом, и Яна вжалась в холодный пластик борта. В заднем ряду уже говорили о какой-то конференции, о докладе какого-то Зотова, который всех порвал, об этом здоровом, которого принесло аж из самой Москвы…

Мосластый пророкотал:

– А что Нигдеева не видно, неужели пропустил?..

Яна резко встала, едва не упершись лбом в его зад, процедила: «Позвольте» и на негнущихся ногах двинулась к носу. Заглянула за штору, отделявшую от салона каморку перед кабиной пилотов. Стюардесса неохотно отложила телефон, на экране которого пульсировали разноцветные шарики, и кисло улыбнулась.

Яне пришлось откашляться, прежде чем заговорить.

– Налейте, пожалуйста, минералки, – попросила она. Стюардесса кивнула, наполнила стакан.

– Все нормально? – чуть настороженно спросила она, протягивая воду.

– Да. Просто боюсь летать.

Стюардесса пристальней вгляделась в ее лицо.

– Хотите пакетик? – спросила она и вытащила стопку темно-серой вощеной бумаги.

От одного ее вида к горлу подкатило. Яна покачала головой. Стюардесса смотрела на нее с сомнением, будто ожидая неприятностей. Яна чуть развернулась, приподняла плечо, загораживаясь от этого испытующего взгляда, и принялась пить маленькими глотками.

Звякнул сигнал, и она вздрогнула от неожиданности, расплескав остатки воды. Стюардесса торопливо выдернула стакан из ее рук.

– Займите, пожалуйста, свое место, мы идем на посадку, – отчеканила она. Яна все стояла, полуприкрыв глаза и закусив губу. Стюардесса нервно оглянулась, будто ища поддержки, и повторила с нажимом: – Вернитесь на свое место!

Вернуться – как пес возвращается… Ольгины бродячие псы, лайкоиды цвета песка и глины, которые провожали ее в школу и встречали после уроков. Лайкоиды – папино словечко…

Идти в хвост снижающегося самолета было трудно, как в гору.

Мосластый так и не ушел: уселся напротив и теперь торопливо подгонял ремень под свой костлявый торс. Пристегнувшись, он ловко перегнулся через подлокотник в проход и назад, к своим знакомцам за Яниной спиной. Оживленно спросил, продолжая разговор:

– Так что там с архивами?

– Представь, – донеслось из-за спинки сиденья, – уже собрались участки под огороды продавать, и тут всплыло. Скандал! Под самым носом, чуть ли не в черте города! Такие запасы – и до сих пор не в разработке…

Самолет ухнул вниз, резко заложило уши. Яна вцепилась побелевшими пальцами в подлокотники; перед глазами поплыли пятна, яркие, как нарисованные голодным художником фрукты.

– Дай угадаю! – пробился сквозь гул враз просевший голос. – Месторождение Коги?

…Клеенка на обеденном столе разрисована невиданными плодами. Бок оранжевой груши потерся на сгибе. Хвостик отсечен оставленной кухонным ножом царапиной. По краю полной тарелки – тускло-зеленая надпись «Общепит». Яна пробегает взглядом буквы с завитками, держа ложку навесу, оттягивая момент, когда придется проломить корку жира и зачерпнуть суп. Поле зрения слева ограничено газетой. Где-то за ней скрывается папа, – видны только бледные голые локти и рыжеватый вихор. Низко гудит газовая колонка. Форточка открыта, прохладный ветер с моря шевелит красные клетчатые занавески, подхваченные лентами. Слышно, как на помойке за домом скандалят чайки…

Яна опускает ложку, придавливает жир и разбухший рис, выцеживая жижу. Косится на пустую Лизкину табуретку. Неделю назад Лизку отправили на материк с ее бабушкой, но табуретка так и стоит на ящике. В поле зрения попадает рукав тети-Светиного халата, – ярко-красного, простеганного мелкими ромбиками, едва достающего до колен. Яна поспешно отводит взгляд, подносит ложку ко рту. Застывший жир с крупинками фарша касается губ. От него пахнет луком и затхлой морозилкой. Яна через силу глотает, скорчившись над тарелкой. Короткие рыжие лохмы свешиваются на лицо.

– Ты доешь когда-нибудь? – спрашивает тетя Света.

Яна наклоняет голову еще ниже, торопливо зачерпывает гущу. Сует ложку в рот так быстро, что металл больно бьет по зубам, и тут же давится. На глазах выступают слезы.

– А ну быстро…

Коротко дребезжит дверной звонок, и Яна вздрагивает всем телом. Слева шуршит, складываясь, газета, справа мелькает красная ткань. В коридоре бубнят голоса. Яна поднимает голову и смотрит на раковину. Не успеть. В тарелке осталась только гуща, пропихивать ее сквозь слив слишком долго.

– Спасибо, разве что чаю, – говорит гость,