Пропащий - Харлан Кобен

Первое сообщение пришло примерно через год после убийства. Из маленькой рыбацкой деревушки в северной Швеции. Интерпол послал туда агентов, но брату удалось ускользнуть. Возможно, его предупредили. Не знаю, правда, кто и каким образом.

Во второй раз его видели уже через четыре года, в Барселоне. По утверждению газетчиков, Кен снимал «особняк с видом на океан» (хотя всем известно, что Барселона стоит не на океанском побережье), где жил со «стройной темноволосой женщиной, предположительно танцовщицей из школы фламенко». Один из жителей Ливингстона, приехавший в Барселону отдохнуть, якобы видел, как Кен обедал со своей испанской любовницей. В кафе на пляже. Выглядел мой брат неплохо, сильно загорел и носил белую рубашку с открытым воротом и мокасины на босу ногу. Его видел Рик Горовиц. Он учился вместе со мной в четвертом классе. Помню, на протяжении трех месяцев Рик развлекал нас тем, что поедал на переменах гусениц.

В Барселоне Кену также удалось ускользнуть от цепких когтей закона.

В последний раз его заметили на горнолыжной базе во французских Альпах. Кстати, до убийства мой брат ни разу не вставал на лыжи. Этот слух принес не больше пользы, чем предыдущие. Разве что позволил снять очередной телевизионный сюжет. С годами все это стало напоминать телеигру, возобновлявшуюся при появлении каждого нового сообщения о Кене и прерывавшуюся, как только у информационных агентств кончался материал.

В дурацких «специальных репортажах» (как будто у журналистов бывают какие-нибудь другие!) всегда использовали одну и ту же фотографию Кена, в белом теннисном костюме – какое-то время мой брат был игроком национального уровня, – на которой, надо признать, он смотрелся весьма эффектно. (Интересно, где репортеры достали этот снимок?) Высокомерная белозубая улыбка, прическа а-ля Кеннеди, темный загар, контрастирующий с безупречно белой одеждой, – такие типы с первого взгляда вызывают всеобщую ненависть. Кен выглядел сынком богатых родителей, скользящим по жизни благодаря своему обаянию (на самом деле весьма сомнительному) и счету в банке (которого у него никогда не было).

Один раз и я участвовал в подобном телешоу. Мне позвонил продюсер (почти сразу после убийства) и заявил, что хочет объективно представить позиции «обеих сторон». Мол, людей, готовых линчевать моего брата, хоть пруд пруди, и «для равновесия» неплохо было бы, чтобы кто-нибудь рассказал людям о «настоящем» Кене. Я на это купился и позволил, чтобы крашеная ведущая больше часа в сочувственной манере задавала мне вопросы. Это было приятно и успокаивало, давая возможность выговориться. Потом мне сказали «спасибо» и выпроводили. А когда передача вышла в эфир, от всей беседы остался кусок одной фразы, сказанной мной в ответ на вопрос, который они тоже, разумеется, вырезали: «Вы ведь не станете утверждать, что ваш брат – само совершенство? Он же не был святым, правда?» Мое лицо было показано самым крупным планом, и я произносил под траурную музыку: «Кен не был святым, Диана».

Но все это касается официальной версии событий. Я никогда в нее не верил.

Не то чтобы она совсем не имела права на существование. Однако мне представлялось куда более вероятным, что Кен мертв. Мертв уже одиннадцать лет.

Более того, в это же верила и мать. Верила твердо, без оговорок.

Ее сын не мог стать убийцей. Он мог быть только жертвой. И вдруг…

«Он жив…»

* * *

Дверь дома распахнулась, на пороге стоял мистер Миллер. Он поправил очки на носу и подбоченился – жалкое подобие Супермена.

– Убирайся отсюда, Уилл!

И я ушел.

* * *

Следующий сюрприз поджидал меня в тот же день.

Мы с Шейлой находились в спальне родителей. Здесь нас окружала старая добротная мебель с выгоревшей обивкой, серой с голубыми узорами – такой она выглядела с тех пор, как я себя помню. Мы сидели на широкой двуспальной кровати и раскладывали на пуховом одеяле содержимое туго набитых ящиков комода. Отец остался в гостиной, продолжая с вызывающим видом смотреть в окно.

Не знаю, зачем мне понадобилось рыться в вещах, которые мама так ценила, что до самой смерти хранила при себе. Я знал, что это будет тяжело, но… Иногда возникает странное желание испытать душевную боль. Зачем-то это нужно. Своего рода игра с огнем.

Я посмотрел на лицо Шейлы – она слегка наклонила голову и прищурилась, рассматривая что-то, – и мое сердце забилось от счастья. Это может показаться немного странным, но я мог любоваться ею часами. И дело не только в красоте. Черты Шейлы трудно назвать классическими, в них ощущалась какая-то неправильность – то ли врожденная, то ли следствие тяжелого прошлого. Однако в лице светилась такая одухотворенность, такая пытливость… И одновременно хрупкость – как будто еще один удар уничтожил бы ее безвозвратно. Когда я смотрел на Шейлу, мне хотелось совершить ради нее подвиг. Я не преувеличиваю.

Не отвлекаясь, она скупо улыбнулась:

– Перестань.

– А я ничего не делаю.

Она взглянула на меня:

– Что ты так смотришь?

– Ты моя жизнь.

– Ты и сам ничего.

– Это точно, – улыбнулся я. – Проверим?

Она в шутку замахнулась на меня.

– Я тебя люблю, ты же знаешь.

– А я еще больше.

Шейла безнадежно закатила глаза. Затем снова посмотрела на разложенные вещи. Взгляд ее стал теплым и грустным.

– О чем ты думаешь? – спросил я.

– О твоей матери. Мне она очень нравилась.

– Жаль, что ты не познакомилась с ней раньше.

– Жаль, – вздохнула Шейла.

Мы принялись разбирать старые пожелтевшие вырезки из газет. Извещения о рождении детей: Мелисса, Кен, я. Статьи о теннисных достижениях Кена. Спортивные трофеи, все эти бронзовые статуэтки теннисистов, подающих мяч, до сих пор заполняли его бывшую спальню. Фотографии – в основном старые, до убийства. Солнышко… Так маму прозвали еще в детстве, и это прозвище очень ей шло. Фото с заседания школьного родительского комитета, где она восседает за столом в какой-то нелепой шляпке. Не знаю, что мама там говорила, но видно, что аудитория умирает со смеху. Еще на одном снимке она распоряжалась на школьной ярмарке, одетая в клоунский костюм. Наши школьные друзья любили мою мать больше, чем других взрослых, и с нетерпением ожидали, когда настанет ее очередь везти всех в школу. И вечно просили устроить очередной общий пикник у нас дома. Мама хорошо ладила с детьми: никогда не поучала нас, любила почудить и постоянно имела в запасе что-нибудь неожиданное. Ее сопровождали радость и смех…

Мы сидели так уже часа два. Шейла не спешила, внимательно рассматривая каждую фотографию. Внезапно она надолго задержалась на одной из них, вглядываясь в лица.

– Кто это? – Шейла протянула снимок мне.

Слева стояла моя мать в неприлично открытом желтом бикини, по моде начала семидесятых. Выглядела она очень легкомысленно и одной рукой обнимала счастливо улыбающегося низкорослого мужчину с черными усами.

– Это король Хусейн, – объяснил я.

– Тот, что в Иордании?

Я кивнул:

– Ага. Отец с матерью встретили его в Майами.

– И что?

– Мама попросила его сфотографироваться с ней вместе.

– Врешь.

– Вот доказательство.

– У него же телохранители и все такое…

– Наверное, она не выглядела слишком опасной.

Шейла рассмеялась. Я вспомнил, как мама рассказывала мне об этом случае. Они стояли с королем Хусейном и ждали, но фотоаппарат отца не желал работать. Он ругался вполголоса, пытаясь разобраться, в чем дело, а она делала ему страшные глаза, подгоняя. Король терпеливо ждал. Наконец его телохранитель взял фотоаппарат, мигом нашел неисправность, все починил и отдал отцу.

Моя мама… Солнышко.

– Она была такой милой, – вздохнула Шейла.

Говоря о том, как подействовало на мать убийство Джули Миллер, я не хочу пользоваться избитыми фразами типа «в душе ее что-то надорвалось» или «часть ее души умерла». Однако такие клише часто оказываются очень меткими. Даже ее знаменитая улыбка съежилась и потухла. Она не закатывала истерик, не падала в обморок, хотя, пожалуй, это было бы лучше. Просто моя взбалмошная мать вдруг стала удивительно, пугающе спокойной. Бесстрастной – вот подходящее слово. И это было страшнее, чем самые бурные сцены.

У входной двери зазвонил колокольчик, и я выглянул в окно спальни. Прибыл фургон, доставивший закуски для гостей. Отец явно переусердствовал, когда заказывал их, цепляясь до последнего за свои иллюзии. Теперь он стоял у окна гостиной, словно на мостике «Титаника». Я вспомнил, как после убийства нам разбили окно выстрелом из духового ружья и как отец тряс кулаками, угрожая обидчикам. Мама, как мне кажется, предпочла бы переехать, но он ни за что не соглашался. Для него это означало бы капитулировать, признать, что его сын – убийца. В конечном счете – предать.