Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка» - Мишель Фейбер

Лавка, торгующая битой птицей, немного разочаровывает ее — в сравнении с двумя первыми. Нет, все правильно, пухлые птицы, которые висели здесь, сколько ей помнится, всего несколько дней назад — куры с приколотыми к груди бумажными розочками, огромные индейки с забавно свисающими головками, связки утят — почти все они исчезли и, верно, жарятся сейчас в домах состоятельных людей. В эти минуты они, скорее всего, красуются на полных суетливых трудов кухнях респектабельных домов, окутываясь ароматами жареного мяса и пряных приправ. И потому в этот рождественский вечер в птичьей лавке почти ничего не осталось. Конфетка берет лучшее, что ей удается найти, — цыпленка.

Лоточники торгуют на улице, соблазняя людей, спешащих и совсем уж безденежных, игрушками и иными предназначенными для детей пустяками: надувными шариками, бумажными мельничками, мышками, испеченными из сладкого вязкого теста. Конфетка покупает у вожделенно осклабившегося старика несколько мышек, откусывает у одной из них голову, некоторое время жует ее, а после выплевывает.

Каждый шаг ее обутых в превосходные черные ботиночки ног уводит Конфетку все дальше — в глубь сплетения бедных улочек, прячущихся за фасадами улицы главной. Она выбирает из тачки зеленщика несколько морковок и картофелин и идет дальше, и становящаяся все более грузной корзинка покачивается, шаркая по ее юбке. Чем дальше уходит она от Риджент-стрит, тем более нелепым сном, словно разъедаемым здесь подлинностью убожества и нищеты, представляется ей богатство Вест-Энда.

В конце концов, она добирается до пекарни, торгующей не затейливыми плюшками и пирожными, но буханками дешевого хлеба. Клиентура ее проживает в окрестных меблированных комнатах и понемногу разваливающихся лачугах. Переминающиеся в длинной очереди покупатели — оборванцы, лоточники, ирландки — протискиваются в дверь пекарни, затем высыпают на улицу; здешний пекарь не только печет хлеб, но и готовит обеды для семей, у которых нет своих плит. Жаркое, часами булькающее у него на огне, можно купить за сущие гроши, а добавив еще полпенни, вы получите и половник подливы, рецепт которой одному только пекарю и известен.

Конфетка проводит у пекарни целых девяносто минут. Она могла бы пойти домой и подождать там, однако ждать своего на улице ей как-то привычнее. На время она находит приют в лавке мелочного торговца, изображая интерес к продаваемым здесь краденым вещам. Когда же замерзшие пальцы ног ее согреваются, а торговец начинает ей докучать, Конфетка выходит на улицу. Трое прохожих пытаются, один за другим, купить ее любовь, однако она им отказывает.

В условленное заранее время она приходит за своим рождественским угощением. Пекарь приветствует ее рассеянной улыбкой, в рыжеватой бороде его белеет мука. Ах да, девица с цыпленком, — все так, он ее помнит.

Чаши и миски, в которые пекарь перегружает окутанную горячим парком еду, давно уж растрескались и пошли пятнами, они навряд ли пригодны даже для уличных лотков, с которых кормятся пьяницы, и тем не менее, пекарь берет за них с Конфетки целый шиллинг — в залог, на случай, если она их не вернет. Он понимает, что Конфетка никогда еще горячей еды вот так вот не покупала — прочие клиенты приходят к нему с собственной посудой.

— Так не забудь, верни все назавтра, — напоминает ей пекарь. Конфетка кивает, хотя ни малейшего намерения возвращать эту утлую утварь не имеет. Шиллинг она может заработать за десять минут, не вылезая из постели.

— Веселого Рождества, — и она подмигивает пекарю, прилаживая тяжело нагруженную корзину на согнутую в локте руку.

—

Пока Конфетка добирается до Дома миссис Кастауэй, несомое ею угощение почти остывает. В конце концов, вся эта печная услуга рассчитана на семьи рабочих, ожидающих, разинув голодные рты, невдалеке от пекарни, а не на проституток с Силвер-стрит. Более того, ко времени когда Конфетка отыскивает Кристофера, приводит его в свою комнату и показывает ошеломленному мальчику содержимое своей корзинки, цыпленок становится еле теплым. И все-таки, аромат его упоителен, да и поджаренные овощи мерцают, словно подмигивая, в наполненной подливой миске. Быть может, это и не похоже на пиршество, сооружаемое плавающей в клубах кухонного пара прислугой, однако по меркам Дома миссис Кастауэй оно все равно остается, в эти метельные послеполуденные часы, экзотическим сюрпризом.

Конфетка отрезает кусок цыплячьей грудки, потом еще один — от ножки — и выкладывает их, точно подачку благотворительной кухни, на чистую тарелку вместе с картошкой и морковью. А следом добавляет полную столовую ложку особой, сочиненной пекарем приправы и соскребает со дна миски немного мясного сока.

— Ну вот, — негромко произносит она, вручая тарелку Кристоферу. — Веселого Рождества.

Лицо мальчика, принимающего от нее еду, сохраняет выражение непроницаемое, с таким же видом он мог бы принять и груду требующего стирки белья. Но все же, Кристофер присаживается на скамеечку для ног и прилаживает тарелку себе на колени. И начинает — пальцами — перебрасывать еду в рот.

Конфетка тоже угощается вместе с ним. Цыпленок слегка отдает бараниной, похоже, в общей печи провели бок о бок какое-то время два совсем разных животных. Ну да и ладно, все равно вкусно.

— Надо было купить какого-нибудь питья, — бормочет она. У кровати стоит полбутылки оставшегося со вчерашней ночи красного вина, однако для ребенка, привыкшего к жиденькому, разведенному пиву, оно слишком крепко.

— Дак мне ничё и не нужно, — говорит Кристофер, отправляя в рот ломтик жареной картошки.

— У меня для тебя и открытка есть, — говорит Конфетка и предъявляет ее. Она понимает, что пальцы мальчика заняты, да и сальноваты, и потому показывает, как действует ангел, подергивая за бумажный язычок своими. Кристофер расплывается в улыбке. Конфетка и не помнит, чтобы он хоть раз улыбался при ней.

Снаружи, на улице, начинает немелодично петь женщина. На этот раз не «Двенадцать рождественских дней», в пении ее вообще ничего праздничного не ощущается. Нет, эта достойная женщина, используя немалую силу своих легких и пытаясь пробиться сквозь стены и окна Дома миссис Кастауэй, ревет:

Для вас блаженным утром симБез плотского зачатьяСвятой Младенец был рожденИ стал Господь дитятей.

Кристофер улыбается все шире. Его сейчас и узнать-то трудно — с этими глубокими складочками на щеках, мерцающими глазами и испачканным темной подливой носом.

— Глоток вина, — говорит Конфетка, вручая ему бутылку. — Только много не пей, от него язык сереет.

Кристофер отхлебывает из бутылки. Вы только не ужасайтесь, спиртное он употребляет едва ли не от рождения, а вино в этих местах чище, чем вода.

Всего лишь ясли, не дворец,Грязь хлева вместо колыбели,Но над главой Его святойЗвезды лучи горели.

— А вот еще мышка, — говорит Конфетка, выкладывая одно из сладких печений на пол перед ним. — Правда, не очень вкусная. Ее и настоящая-то мышь есть не стала бы.

Кристофер, уже набивший живот рождественским угощеньем, осторожно пробует печенье.

— Ничё, вкусно, — объявляет он и перекусывает мышку пополам.

Понравилась, радуется Конфетка; она собиралась угостить его шоколадкой, однако прожорливость взяла над ней верх, и пока готовился цыпленок, Конфетка съела их все до одной. Щедрость человека имеет свои пределы, даже на Рождество.

— Ну ладно, хорош, — вдруг говорит Кристофер. — Давай сюда наволочки.

С мгновение Конфетка непонимающе смотрит на него, потом снимает с подушек наволочки и отдает их мальчику.

— И забудь про это, ладно? — говорит он. Совсем непонятно, кого из них двоих винит он в недосмотре.

Неуверенно ступая, он подходит к двери, замирает, потом, вернувшись назад, нагибается, чтобы взять своего машущего крыльями ангела.

— Потом верну, — обещает он Конфетке.

Ее так и подмывает сказать ему, что в этом нет никакой нужды, что ангел принадлежит ему, что, не будь она такой бессердечной обжорой, ему достались бы и шоколадки, что не будь его матерью Эми, он получил бы сегодня целую гору подарков, что, не будь этот мир столь безжалостен и грязен, он жил бы в приличном доме и у него был бы отец, хорошая одежда, он учился бы в школе. В воображении своем Конфетка обнимает его, крепко прижимает в груди, осыпает голову мальчика поцелуями — она много чего читала в романах о подобных выражениях неподдельной любви.

— Не стоит, — хрипловато произносит она.

Кристофер уходит вниз, Конфетка ложится на кровать. Полосатые подушки все еще отзывают маслом для волос и спиртным, устранить этот душок способно лишь течение времени. Певшая на улице евангелистка сдалась и ушла куда-то — спасибо Господу и за эту милость. Снова пошел снег, по воздуху летят легчайшие из возможных снежинки. Эти перышки оседают по всему Лондону на кровли богачей и бедняков, мгновенно тая на теплых, устилая мягким белым одеяльцем холодные.