Философский камень. Книга 1 - Сергей Сартаков

Тимофей знал: охотничья тропа есть, выходит она к селу Худоеланскому. Верст двадцать пять будет. Зимой даже верховые редко ездят по ней. Как пробраться такому обозу? Кругом мягкая, снежная целина…

Большеголовый, скуластый, не по годам широкий в плечах, даст кулаком в зубы горбоносому — повалится. Тимофей не знал сейчас, может ли, должен ли он все это сказать. Сбычась, он молча глядел на мать.

Горбоносый перехватил его взгляд. Неторопливо расстегнул кобуру, вытащил огромный, отливающий синим револьвер, повел им в сторону матери.

— Понятно. Дорога есть, — сказал утвердительно. — Баба, ты ни слова! Ну что ж, веди, лобастый. А думать тебе…

И в револьвере щелкнула злая пружина. Мать закрыла глаза.

— Поручик… Поручик Куцеволов… Пос… постойте… — Капитан Рещиков слабо махнул рукой. — Сюда… Подойди сюда, парнишка… Послушай… Гляди… Вот Виктор — сын… Ровесник, наверно, тебе… Вот Людочка… А жена в бреду…

Он сильно качнулся, тяжело перевел дыхание. Тимофей скосил глаза и увидел около стола на скамье лежащую молодую женщину в меховой шубке. Правая рука женщины мертво свисала почти до полу. Женщина тихо стонала. А к ней теперь ластилась, прижималась и горько всхлипывала та же красивенькая, беспомощная девочка.

— Вот… видишь?… — заговорил снова капитан Рещиков. — Тиф… И я тоже совсем уже скоро… Ты пойми… А мы ведь люди… И эти солдаты мои… тоже все люди… Жить хочется каждому… Прошу тебя… Мы ошиблись. Не та дорога… Выведи, парнишка, выведи… — И, перебарывая томящую слабость, вдруг выпрямился, выкрикнул начальственно: — Куцеволов! Опустите свой маузер! Приказываю!..

Он поманил Тимофея к себе поближе. Сник опять.

— Ты выведешь, парнишка?…

— Выведу, — твердо сказал Тимофей.

По-другому он не мог ответить этому капитану. Тоже ведь человек. И эта больная женщина. И эта напуганная девочка.

Куцеволов неохотно вкладывал свой тяжелый маузер в деревянную кобуру. С угрозой, еще большей, чем прежде, сказал:

— Ну, смотри, стервенок! Если вздумаешь разыграть из себя Ивана Сусанина…

Тимофей не знал, кто такой Иван Сусанин, никогда не слышал о нем, но догадался, что мог подумать горбоносый. А Куцеволов, презрительно перекосив рот, через плечо кинул убивающий, полный ненависти взгляд на капитана Рещикова.

— Альтруист паршивый… Чернокнижник! — как самое стыдное ругательство, выговорил он.

Вот это Тимофею было совсем непонятно.

И тогда непонятно.

И после, в середине глухого таежного пути, когда Куцеволов повторил эти слова, заворачивая верховых назад по укатанной санями дороге. Вздыбив коня, поручик издали погрозил Тимофею согнутой в кольцо витой плетью, словно бы говоря: «Знаю, стервец, ведешь неверной дорогой!» А повернувшись к капитану, зло выкрикнул:

— Ну и погибай здесь, в снегах! А я еще поживу!

Ударив коня плетью, он проскакал вперед. Верховые кинулись за ним.

Тимофей проводил его озорным свистом: «Катись!»

Конечно, им, верховым, можно пробиться куда угодно. И к Шиверску, против движения отступающей армии, выйти там на широкий Московский тракт. И проскакать дальше на восток по Братск-Острожному тракту, по обочинам, перегоняя медленно ползущие в один ряд обозы. А куда деваться вот этим, которым без саней ни шагу? Пулеметы, груды винтовок, ящики с патронами, какие-то мешки, узлы, ободранные коровьи и бараньи туши. Двадцать две подводы тянут измученные лошади, идущие неведомо откуда, без хозяев, без доброго глаза, без сытного корма. Свежая подмена — только один Буланка. Как все-таки хорошо, что соседи успели уехать в лес. Забрали бы солдаты и у них лошадей.

На передней подводе, которую едва тащил Буланка, разваливая на стороны глубокий, сыпучий снег, ехала семья Рещиковых. В санях, нагруженных еще и пожитками, было тесно, и Тимофей сидел, пристроившись на самых головках. Вытертая козья безрукавка и надетая поверх домотканая суконная однорядка грели плохо. Тимофей ежился, свободной рукой стягивал потуже воротник, сквозь варежку дышал на пальцы.

Капитан Рещиков лежал, закрыв глаза, ко всему безучастный. Он даже не заметил, как Куцеволов с верховыми повернул назад и как было всполошились солдаты на подводах. «Почему те отделяются?» Временами Рещиков вдруг начинал говорить громко, путано. Потом замолкал.

Людмила, зарывшись в солому поближе к матери, тихо плакала. Тимофей прислушивался к ее жалобным всхлипываниям. Он почему-то все время думал о ней. Хотелось сделать для нее что-то такое, чтобы стало девочке легко, хорошо. Хотелось показать свою силу. Но чем поможешь? Что тут сделаешь?

Сын капитана, Виктор, закутавшись в просторный тулуп, боком привалился к Тимофею. Мальчик часто кашлял, облизывал сохнущие губы. Тимофей посматривал на его узкое лицо с круто выгнутыми по-девичьи бровями. На бледных щеках Виктора мороз зажег лишь небольшие, хотя и яркие пятна.

Мальчишки разговорились. Сначала настороженно и недоверчиво, потом со все большей простотой и откровенностью.

— Папа раньше служил адвокатом, защитником. Он никогда не воевал, рассказывал Виктор о своей жизни в Омске. — Вообще очень любит людей и не хочет, чтобы они воевали. Папа знаком со всеми генералами, даже с самим французским главнокомандующим Жанэном. Вот! Ну, при отходе армии из Омска Колчак и дал папе чин по строевой службе. Это чтобы в пути у него было прав больше и чтобы солдаты лучше слушались и берегли его…

Тянулось длинное промерзшее моховое болото, изброженное лисами и дикими козами. По сторонам топорщился кряжистый черный соснячок. С серого неба сыпалась мелкая изморозь.

В мягких сугробах сани плыли, словно лодки.

— …Сперва на поезде ехали. В первом классе здорово, мягко, тепло. А под Новониколаевском почему-то пересадили прямо к солдатам, в теплушку. Грязь, холод, и главное — вошь! Прямо заела. А от Мариинска к вовсе на лошадях. Мама, наверно, еще в теплушке тиф подхватила. А все равно чехи высадили, сказали: «Хотите, так спасайтесь на лошадях». Да еще посмеялись над нами. Папа искал Владимира Оскаровича, генерала Каппеля, и не нашел. Хотел послать ему телеграмму с протестом. На телеграфе не взяли, сказали, не знают, где он. А папа и Владимир Оскарович большие друзья, еще по Москве, когда оба были молодыми. А кто-то добавил: «Он сам пешком пошел, ваш Каппель». Ну, и поехали. Тут еще под команду папе этого Куцеволова навязали, он отбился от какой-то своей части. Такой, карательной, а папа ненавидит карателей. Это палачи. Папа у меня ученый. Он все знает. Если бы не захватила война, он вовсе бы ушел со службы. Никаким юристом не стал бы служить. Когда судят людей, ему их жалко. Даже виноватых. А защитить не всегда удается. У папы один чемодан целиком набит такими книгами, каких во всем свете больше нет. Есть кисточкой написанные. Есть из пергамента, в трубочку скатанные. Сам папа даже не мог еще все написанное в них разгадать. А если бы прочитать и понять, тогда из простого свинца или из чего захочешь можно сделать чистое золото. И судьбу по звездам каждому человеку можно вперед предсказать. Я вот, например, буду большим ученым. Даже больше, чем сам папа. А Люда станет знаменитой художницей, только имя свое она почему-то потеряет. Папа никак не мог понять почему. Если бы, говорит, Ленорман — она бы поняла. Она самому Наполеону точно всю судьбу его предсказала. У папы дома была своя лаборатория. Он в ней воду зажигал. И сплавы всякие делал. Раз чуть не взорвался сам, все стекла в окнах высадило. А еще папа может усыпить человека. И чего во сне прикажет ему, тот все сделает. На одной руке вниз головой час целый будет стоять. И холодный, как каменный столб. Папа даже привидения вызывал с того света. Только привидения эти, духи, еще плохо слушаются. Я просил, чтобы он меня всем своим чудесам научил. Папа сказал: «Рано. Подрастешь, обязательно научу. Так много тайн, не раскрытых еще человеком, великих и страшных тайн природы!» Папа обо всем об этом книгу пишет. Много уже написал. А в журналах сколько хочешь печатался…

Тимофею становилось чуточку жутко. Он и сам знал немало разных тайн природы. Но все они не были страшными. А здорово хотя бы только прикоснуться к самым страшным! Привидения, духи…

— Рассказывай теперь ты… — Виктор толкнул Тимофея в бок.

Но тому рассказывать было нечего. О своем отце он знал только одно: был в молодости невинно осужден и сослан на каторгу. Оттуда бежал, стал героем японской войны, весь в крестах и медалях, но не выполнил приказа генерала Меллера-Закомельского, выходит, вроде Куцеволова, тоже карателя, отказался расстреливать рабочих после восстания в девятьсот пятом и за это снова попал на каторгу в Горный Зерентуй. Там и был убит при попытке ко второму побегу. Мать с ним вместе ушла на каторгу, во всем ему помогала, решили вместе бежать, вместе скрываться. А пуля настигла одного отца. Мать приписали сюда, к этим краям, на вечное поселение. Уехать ей никуда нельзя. Могла бы устроиться в Солонцах, в большом селе, но ей после смерти отца было хоть головой в прорубь: так любила она его и так сильно грызла ее тоска. А тут, на Кирее, в таежном поселке, тишина. Живут хорошие, честные люди. Помогали матери во всем, помогли и его, Тимофея, поставить на ноги. С семи лет начали брать с собой на самые трудные таежные промыслы. Мать грамоте выучила, сколько знала сама.