Человек из тоннеля - Эдуард Ростовцев

- Какой тоннель? - допытывается врач.

- Не могу сказать, не помню. - Если он станет объяснять то, чего еще сам не может понять, его и в самом деле сочтут умалишенным.

- Ну хорошо, оставим это, - соглашается врач. - А как вас зовут? Кто вы такой? Согласитесь, что нам пора познакомиться. Я - ваш лечащий врач, Василий Романович, а это, - он берет за руку медсестру, - Лилечка, пардон, Лилия Евгеньевна, палатная медсестра. Которая, заметьте, выходила вас.

Больной приветливо улыбается вновь порозовевшей Лилечке и даже протягивает ей руку, но врач настойчиво повторяет вопрос:

- Ну-с, а как все-таки прикажете величать вас?

Улыбка на лице больного гаснет, глаза устремляются в невидимую точку на чисто выбеленном потолке, левая бровь круто поднимается, упираясь в кромку бинта.

Вопрос застигает его врасплох, хотя неожиданным его не назовешь, к этому шло. Но, странное дело, он не знает ответа. Неужто он не вспомнит собственное имя? Что бы ни произошло с ним в прошлом, но он уже пришел в себя и вроде соображает, что к чему. А вот поди же... Надо вспомнить. Во что бы то ни стало! Иначе его сочтут умалишенным и переведут в другую палату, с решетками на окнах. Кто-то когда-то говорил ему, что больных с устойчивыми изменениями психики помещают в такие палаты. Ну нет, только не это!

Имя... Конечно, у него было имя. И отчество было, и фамилия. Но поначалу было имя. Дома, в школе его называли по имени. Это потом его стали величать по имени-отчеству. А сперва по имени. Значит, имя он должен помнить лучше. Так как же его зовут? Как называла его мать? Чудик-лохматик... Нет, это прозвище. У матери была странная манера давать всем прозвища. Но, очевидно, она называла его и по имени. Помнится, когда сердилась, называла по имени. Но это случалось редко, у матери был веселый, легкий нрав - она не любила расстраиваться, сердиться...

- Помните своих мать, отца? - пытается помочь врач.

Отца он не помнил, хотя видел его два или три раза и даже как-то ходил с ним на пляж, а потом в кафе на Набережной - ел изумительно вкусный фруктовый пломбир с орехами. Отец был моряком, жил в другом городе, а к ним приезжал однажды, чтобы помириться с матерью. Но из этого ничего не вышло. Вскоре он женился вторично и больше не приезжал - так рассказывала потом тетя Даша. Он же помнит лишь сверкающую золотом шевронов форменную тужурку отца да фруктовое мороженое с орехами. Впрочем, не только это. Отец подарил ему игрушку - большущего синтетического медведя и все повторял, что это тезка сына. Медведь - тезка? Медведей часто называют мишками, мишами. Ну, конечно! Его зовут Мишей, Михаилом. Так называла его тетя Даша, соседские ребята. Слава Богу, вспомнил. Но радоваться рано: что-то мешает его воспоминаниям, и он не может, хоть убей, вспомнить самые простые вещи, события, лица. К примеру, мать. Сейчас ее лицо видится ему расплывчато, словно не в фокусе, хоть по логике вещей, он должен помнить ее хорошо. Она была красивой и на удивление молодой. Но это в общем, а образно, наглядно он не может сейчас представить ее лицо. Возможно потому, что они виделись редко: мать то и дело уезжала куда-то. Его воспитывала тетя Даша, которую он помнит отлично: полная, гладко причесанная, с тронутым блеклыми оспинками неулыбчивым лицом и проворными, не знавшими отдыха руками, что прибирали, готовили, шили, стирали, давали подзатыльники, дарили леденцы. А какая была мать? То, что она была намного моложе тети Даши, - несомненно. Но что еще? Надо припомнить какую-то черту, движение, жест, свойственные только ей. Голос у нее был звонкий, девчоночий, но вместе с тем невыразительный. Он не всегда узнавал ее по телефону и часто путал с Алиной - племянницей мужа тети Даши. А какие у нее были руки? Она не раз ласкала его, теребила его вихри. Белые, холеные, с наманикюренными ногтями, всегда пахнущими парфюмерией. Но такие же руки были и у другой женщины, которую он знал много позже и к которой питал отнюдь не сыновьи чувства. Что-то не получается, хотя голова уже гудит, как пустой котел...

Халат! Шелковый, долгополый, цветастый, с поясом, который она завязывала большим бантом. Халат он помнит отлично. Мать неизменно прихватывала его в дорогу - она часто ездила по разным городам с какой-то бригадой. Случалось, брала с собой сына, и он помнит, как, войдя в вагон, мать первым делом облачалась в этот халат, и все тотчас же обращали на нее внимание - такого красивого халата не было ни у кого. Шелк был тяжелый, прохладный на ощупь, но скользкий: его нельзя было ухватить, как следует, удержаться за него. Это не значит, что в детстве он всегда держался за материнский подол - у него хватало самолюбия, чтобы не скулить по пустякам. Тогда, в тоннеле, он так цеплялся за мать только потому, что боялся остаться один. Семилетнему мальчишке можно простить такое. А она? О чем она думала, какие чувства испытывала, когда бросила его, исчезла в темноте? Чудик-лохматик... Это, пожалуй, все, что осталось после нее.

- Помните, как называли вас товарищи, учителя? - не унимается врач.

- Михаилом.

- Вы уверены?

"Что ты пристал, как смола! - едва не вырвалось у больного. Михаилом меня зовут, Мишкой. Только не в этом дело: я не могу вспомнить многое другое из того, что нормальный человек не вправе забывать. Я это прекрасно понимаю и, тем не менее, ничего не могу поделать с собой. И если уж на то пошло, то у меня нет ни охоты, ни сил ломать и без того проломленную голову. В тоннеле все осталось. Понимаешь - в тоннеле!"

Голову будто сжали в тисках и продолжали сжимать. Кажется, она треснет, лопнет сейчас, как перезрелый арбуз...

- Василий Романович, он побледнел! Смотрите: покрылся потом. Оставьте его, очень прошу. Нельзя же так - сразу!

Это Лилечка, милая сероглазая девушка. Если бы не она, он завопил бы от нестерпимой боли в виске.

- Доктор, болит голова. Пожалуйста, лекарство, - с трудом размыкает губы больной.

- Лилечка, введите ему анальгин внутримышечно. Н-да, похоже на амнезию. Но не классическую. Хотя какая может быть классика при черепно-мозговых травмах!.. Он что-то сказал, Лиля, что он сказал?

- Что-то опять о тоннеле...

2

Утро было не по-летнему холодное. Вторые сутки шел дождь, то разражаясь шумными ливнями, то надоедливо морося. Низкое темно-серое небо опустилось на город, поглотив телевизионную вышку на Высоком Холме, тяжело легло на купол университетской обсерватории, шпили кафедрального костела, крыши высотных домов Новозаводского района.

"Волга" с трудом преодолела скользкий мокрый асфальт Червоноказачьей улицы. Миновав общежитие коммунального техникума, Валентин повернул на Замковую и, не доезжая недавно отреставрированной Сторожевой башни, где собирались открыть то ли архитектурный музей, то ли молодежное кафе, съехал на мощеную булыжником дорогу, круто взбегавшую по лесистому склону Холма. Справа мелькнуло и скрылось за деревьями здание телецентра. За обзорной площадкой, откуда в ясные дни видна была панорама центральной части города с неповторимым нагромождением средневековых церквей, соборов, причудливых острокрыших домов, дорога сузилась, пошла над обрывом, огороженным шеренгой молодых тополей.

Валентин повернул вправо. Машину занесло на мокром булыжнике. Он не растерялся: сбросил газ, переложил руль и только затем выжал сцепление, переключил скорость. К паркингу у ресторана подкатил как ни в чем ни бывало. Однако его пируэт на повороте не остался без внимания. Коренастый степенный автоинспектор, чья машина стояла несколько поодаль, у летнего кафе, подошел к "Волге", укоризненно покачал головой.

- По такой дороге в дождь даже на оперативной машине гонять не рекомендуется.

- Виноват, исправлюсь, - выходя из "Волги" и поднимая воротник модного плаща, извинился Валентин, а затем представился.

Инспектор почтительно дернул руку к фуражке:

- Госавтоинспектор, старший лейтенант Кузишин. Прибыл по вашему вызову.

Валентин протянул ему руку, спросил, приехал ли старшина Швачко.

- Никак нет. Отпросился на выходной в село, сестру замуж выдает. Еще до того как вы позвонили, отпросился. Но вы не сомневайтесь, товарищ майор, я в курсе, потому как можно сказать, первым обнаружил того мужчину. Если желаете, покажу то место.

Валентин не торопился. Отступив под навес густого каштана, достал сигареты, протянул Кузишину, закурил сам.

- Иван Семенович, в рапорте вы указали, что обнаружили потерпевшего в 23:10, но время своего прибытия к ресторану не уточнили. В журнале дежурного имеется запись, что приказ следовать сюда вам был дан в 22:35, когда вы находились на улице Богдана Хмельницкого около полиграфического института. Сейчас я проделал тот же путь и затратил на него десять минут.

- У нас со Швачко около пятнадцати вышло: мы потише ехали, - скупо улыбнулся Кузишин, но тут же погасил улыбку. - Тем вечером дождь посильнее этого был. А потом "Москвич" - не "Волга".

- Расскажите подробнее.

Вечером четвертого июня Кузишин со своим напарником - старшиной Швачко патрулировали в районе улиц Богдана Хмельницкого - Валовой. Тогда, как и сейчас, шел дождь. Несмотря на это, движение автотранспорта в районе названных улиц было интенсивным, что создавало напряженную дорожную обстановку. Однако к началу одиннадцатого колонны идущих в опасной близости "Волг", "Жигулей", "Запорожцев", интуристских "татр", "мерседесов", "фольксвагенов" значительно поредели. Инспекторы уже подумывали о возвращении в гараж ГАИ, - время их дежурства подходило к концу. Но в половине одиннадцатого Кузишина вызвал по радио оперативный дежурный и велел ехать к ресторану "Высокий Холм", где скопилось много легковых автомобилей и куда было вызвано еще с десяток такси. К чему это скопление могло привести на узкой, во многих местах идущей вдоль обрывов дороге, Кузишину и Швачко не надо было объяснять. Тем не менее скорость они не форсировали, ехали, как обычно - оснований для тревоги пока не было.