Ласковый голос смерти - Элизабет Хейнс

Мебели в комнате было немного — диван, перед ним низкий кофейный столик с вазой без воды, в которой засох и побурел букет гвоздик.

Луч фонаря прошелся над креслом. Хоть я и чувствовала, что здесь кто-то есть, все равно задохнулась от ужаса, увидев жуткую бесформенную человеческую фигуру. Почерневшая кожа на лице натянулась и местами полопалась, веки в пустых глазницах глубоко ввалились, живот раздулся, словно воздушный шар, растянув одежду — юбку, ибо это была женщина. К черепу липли длинные прямые волосы, местами все еще светлые, несмотря на покрывавшее их подобие жира. Хуже всего, что живот вздымался, будто она дышала, хотя вряд ли это было возможно. Присмотревшись, я поняла, что это шевелится масса личинок… В ужасном оцепенении, я не могла отвести взгляда, чувствуя, как у меня перехватывает дыхание. Одна ее рука покоилась на подлокотнике, а вторая, от локтя до кисти, лежала на полу рядом с креслом, — казалось, женщина уронила ее, будто пульт от телевизора.

А потом я снова услышала мурлыканье — проклятое животное! — и увидела, как Люси катается по ковру рядом с темной лужей, словно гнилостная вонь от жидкости, сочащейся из трупа, казалась ей ароматом кошачьей мяты.

Колин

Я ел кукурузные хлопья и читал вслух анекдоты с задней обложки «Бино» за 1982 год, когда мой отец схватился за грудь и рухнул замертво на кухонный пол.

Теперь это может показаться чуть ли не смешным, но, полагаю, именно в то мгновение изменилась моя жизнь. Отцу нравилось, когда я читал ему анекдоты. По воскресеньям он ремонтировал машины, а я помогал, постепенно узнавая расположение и предназначение каждой детали. Он много смеялся, и мы вместе потешались над матерью — худой, серьезной и печальной.

После его смерти я не мог заставить себя читать «Бино». Да и желания смеяться как-то больше не возникало.

Утро понедельника выдалось мрачным. Другие в моем возрасте обычно страдают от похмелья, или путешествуют все выходные в трейлере, или трахают подружек — кто своих, кто чужих. Я все выходные писал эссе, засиживался допоздна с виски и порнухой, и в итоге оказалось, что не могу сосредоточиться на финансовой смете.

Проблема в том, что я не уверен, нужна ли мне вообще подружка. Мне нравится моя жизнь как есть — спокойная и упорядоченная. И мой дом тоже мне нравится, как он есть. Не скажу, что отличаюсь болезненной аккуратностью, — ни один психолог не усомнился бы в моем здравом рассудке, — но вряд ли мне понравилось бы, появись вдруг в доме чужие вещи: одежда в шкафу, книги на полке, еда в холодильнике. Нет, не хочется мне такого. У меня в доме нет лишнего места. Да и в голове, полагаю, тоже.

И все-таки от секса я бы не отказался.

Гарт опять забыл помыться в выходные. Он сидит в дальнем конце офиса, но до меня то и дело доносится его запах. Как ни пытаюсь сосредоточиться на чем-то более приятном, раз за разом невольно принюхиваюсь, не в силах понять, как такая вонь может исходить от нормального взрослого человека с приличной работой. Он выковыривает из зубов еду, с шумом втягивает воздух, и, несмотря на тошноту, я украдкой наблюдаю, как он орудует во рту пальцем, пытаясь понять, что же такое он приставучее ел. Руки его измазаны чернилами, словно у школьника, и, хотя я ненавижу его всей душой, хотя каждая секунда его существования становится пыткой для моих органов чувств, в нем есть нечто до жути притягательное. Только и думаешь, как столь отвратительное создание может существовать в современном мире?

Вплывает опоздавшая Марта. Я замечаю, что у нее новые туфли, — насколько я помню, третьи за месяц.

— Привет, Колин. Как провел выходные?

Естественно, на самом деле ей вовсе не интересно. До меня не сразу дошло, что вопрос чисто риторический, ритуал, которым знаменуется утро понедельника. Сперва я долго рассказывал, чем занимался, тщательно опуская детали, которыми, даже по моему мнению, не стоило делиться с коллегой. Несколько минут спустя взгляд ее становился отсутствующим. Потом она перестала интересоваться и лишь недавно — видимо, случайно услышав, как меня спросил о том же кто-то другой и получил краткий ответ, — возобновила понедельничный ритуал.

— Отлично, спасибо. А ты?

Выходные определенно выдались богатыми на события, особенно вечер пятницы, но, само собой, я не собирался посвящать ее в подробности. Иногда я слышал, как она рассказывает о своих выходных другим — она запускала воздушного змея, пекла булочки, гуляла, ходила на праздник, смотрела футбол, гостила у двоюродной сестры или благоустраивала сад, — но мне она всегда отвечала одно и то же: «Спасибо, хорошо».

Приходит электронное письмо от Вона — он спрашивает, не хочу ли я сходить в обеденный перерыв в «Красного льва». Меня так и подмывает поинтересоваться, а не хочет ли он пойти прямо сейчас, — сомневаюсь, что в ближайшие три часа произойдет что-либо существенное. Неужели меня так радует перспектива провести полчаса в темном заплесневелом пабе, соседствующем с газовым заводом, в обществе Вона Брэдстока? Грустно.

Я добираюсь до «Красного льва» за двадцать минут до назначенного срока, еще до полудня, а Вон уже сидит за нашим столиком в углу, где меня ждет пинта «Джона Смита». Раньше он был подрядчиком компьютерного отдела городского совета, и отчего-то между нами возникла дружба, которая продолжилась, даже когда он ушел на другие проекты. В конце концов он отказался от подрядов, предпочтя более стабильную работу, и теперь трудится в софтверной компании в центре города, совсем рядом с «Красным львом».

— Привет, Колин, — невыразительно бросает он.

— Привет, Вон, — отвечаю.

Наверняка ему снова хочется поговорить о своей подружке. Или о филателии.

Я заряжаюсь двумя хорошими глотками горького пива, думая, не слишком ли рано для порции виски. Вон тем временем спрашивает себе под нос, нет ли у его подружки романа на стороне. Мне хочется заметить, что подобное маловероятно, так как она наверняка не первой молодости. Но он убежден, что она ему в чем-то врет. Он сидит, склонив голову над кружкой и размышляя, не взять ли ее с собой на трейлере в Уэстон-сьюпер-Мэр[1].

Мать взяла меня с собой в Уэстон-сьюпер-Мэр на выходные летом того года, когда умер отец. Мы остановились в маленькой гостинице в трех улицах от моря — достаточно близко, чтобы слышать крики чаек, но слишком далеко, чтобы слышать шум моря. Мне не исполнилось и тринадцати, но я уже был умен не по годам — читал Элиота и Кафку, смотрел документальные фильмы по Би-би-си, засиживался допоздна и вставал рано, чтобы увидеть программы Открытого университета еще в те времена, когда его преподаватели носили бороды и брюки клеш. Мать хотела, чтобы я строил песочные замки и, смеясь, бросался в воду, — но вряд ли я хоть раз рассмеялся за все время, что провел там. Я сидел в тени и читал, пока она не отобрала книги, после чего я по-прежнему сидел в тени, пытаясь не смотреть на девочек на пляже.

— Вряд ли Уэстон-сьюпер-Мэр — удачная идея, — говорю я.

В конце концов мне становится жаль старину Вона, и я рассказываю ему о кортико-лимбических реакциях и невербальных сигналах.

— Что это еще за лимбическая реакция, черт побери? — спрашивает он и, прежде чем я успеваю ответить, добавляет: — Ладно, не рассказывай. Это тот чертов курс, что ты изучал?

Бедняга Вон считает себя интеллектуалом, поскольку покупает «Гардиан» и пьет по выходным кофе бленди «Ява».

— Он помогает определить, что кто-то тебе лжет, — объясняю я. — Следишь за языком тела, визуальными сигналами, подсознательными реакциями и все такое прочее. Можешь смеяться, но курс и впрямь захватывающий.

Он тупо смотрит на меня.

— Ладно, — говорю, — проведем небольшой эксперимент. Я задам тебе три вопроса, а ты преднамеренно солжешь в одном из ответов. Посмотрим, смогу ли я понять, когда ты лжешь. Если окажусь прав, купишь мне еще пинту. Если ошибусь — покупаю тебе выпивку весь следующий месяц. Согласен?

— Ладно, давай.

Мне кажется, Вон слегка повеселел — улыбается, но с ним не всегда стоит доверять своему чутью. Кто знает, может, он готов покончить с собой? Мне доводилось ошибаться. Элеанор тоже улыбалась мне в ту ночь — и чем все закончилось?

— Что ж, — говорю, — посмотрим. Представь свою спальню юношеских времен. Опиши ее так, будто стоишь в дверях и заглядываешь внутрь. Что ты видишь?

— Ну, ради бога. Полагаю, это комната в общежитии в школе Святого Стефана, где я жил вместе с Роджером Хотчкисом. Две кровати у стен — моя аккуратно заправлена, Хотчкис свою, естественно, не заправлял. По шкафу в изножье каждой кровати, ближе к двери… Дальше, прямо передо мной, — окно, выходящее на крышу кухни. Под окном большой стол. Над кроватями книжные полки. Вешать плакаты нам не разрешали.

Какое-то время он молчит, задумчиво теребя подбородок, глядя куда-то вверх и влево. Похоже, это слишком просто.