Портрет механика Кулибина - Анатолий Лейкин

_______________

* Н и ж н и й Н о в г о р о д - ныне город Горький.

И за то художество необыкновенное - часы размером меньше гусиного яйца, которые и время показывали, и музыку по заказу играли, и театральное действо изображали, - взяли Кулибина механиком в Петербург. Он и там прославился, много разных полезных вещей изобрел.

Не знаю, правда то или нет, а только слышала я от людей вот что. Лет девяти-десяти отправился однажды Ваня Кулибин с другими ребятами на рыбалку. Закинули на ночь донки, спать легли. А под утро густой туман пал на воду, будто молоко. Проснулся Ваня раньше всех, услышал крики с того берега: "Перевозчик! Перевозчик!"

Не стал он никого будить, сел в лодку и погреб на голос. Ткнулась лодка носом в песок - никого! Звал он, звал припозднившегося путника, пока не охрип, никто к нему не вышел. Только обратно вернулся - снова тот же голос! Изо всех сил налег Ваня на весла, и опять - никого! Только на третий раз, как на заволжский берег переехал, явилась к нему девица невиданной красы, одетая в княжеское платье. Посадил он ее в лодку, а сам глаз от нее оторвать не может. Закружилась лодка его в тумане, а девица-краса молча сидит, только улыбается.

Тут Ваня испугался уже не на шутку, подумал даже, уж не нечистая ли сила водит? На счастье, услышал пение жаворонка над лугом, у перевоза. Взял на его трели и прибился к кустам ивняка, за версту, примерно, от перевоза.

Сошла девица-краса на берег и говорит:

- Благодарю, перевозчик, что не побоялся ко мне на помощь прийти и догадался, как выбраться из тумана. То тебе проверка была. А теперь полагается награда. Ударь меня веслом по плечу, я и рассыплюсь кладом: златом, серебром да драгоценными каменьями.

Вынул было Ваня весло из уключины, да рука у него не поднялась порушить такую красоту.

- Нет, - сказал, - не могу. Не надобно мне твоего злата-серебра, я не купец, у меня не богачество, а совсем другое на уме.

- Что же? - удивилась девица-краса.

- Мастером отменным желаю стать. Таким, чтобы все знать, все уметь, самой сложной работы не пугаться!

- Ну что ж, - кивнула девица-клад, - раз красоту умеешь чтить, будь по-твоему!

Обернулась оленем, рога серебряные, копытца золотые, - и исчезла в тумане.

Не дождавшись продолжения, я спрашиваю:

- А какие еще полезные вещи изобрел механик?

- Арочный мост через большие реки, - стала перечислять матушка, наподобие свода в храме, фонарь, что в сотни раз свет свечи умножает, и еще многое - всего я и не запомнила. А о последнем изобретении Кулибина батюшка мне после путины сказывал.

- О каком же это?

- Раньше Ильюша даже не представлял, какой бурлацкий труд тяжелый. Однако в скором времени, может, и бурлакам легче станет. Механик Кулибин недавно из столицы в Нижний Новгород вернулся и придумал особливую водоходную машину. Без парусов, весел и бурлацкой тяги движет она суда против течения!

- Да разве такое возможно?

- Отец своими глазами ту машину видел.

- На что же она похожа?

- Издали ему показалось, будто бы мельничные колеса на борта расшивы навешены. Крутятся они, и расшива сама вверх по Волге плывет!

- Как же они крутятся без плотин?

Матушка только развела руками:

- Подрастешь, сам узнаешь...

3

Я просыпаюсь оттого, что больше всего на свете мне не хочется расставаться с матушкой. Боюсь, как бы снова - в который уже раз! - не довелось увидеть во сне нашу разлуку, облить подушку слезами!

Вскоре после той памятной прогулки князь разлучил меня с матушкой. Я стал учиться на живописца в соседнем Макарьевском монастыре, а матушку продали богатому нижегородскому купцу и судовладельцу Осетрову. Купчую, разумеется, не составляли, чтобы не привлекать внимания к дважды незаконной сделке. Во-первых, купцы не имели права покупать крепостных, а во-вторых, по недавнему указу, семейных крестьян запрещалось продавать порознь и без земли.

Хотя Нижний Новгород находился всего в восьмидесяти верстах от Макарьева, за шесть лет разлуки мы не виделись ни разу.

Переписываться нам также запретили.

Лишь несколько раз, да и то с оказией, удалось нам обменяться весточками. Последний раз я получил записку от матушки полтора года назад.

Обучали меня в монастыре, как и других живописных подмастерьев, по давно заведенному образцу. Первые два года доверяли лишь мыть кисти, растирать краски, грунтовать доски для икон да, заглядывая через плечо наставнику, наблюдать за его работой. Следующие два года позволяли малевать лишь фон и тулова святых. И только последние два - разрешали писать их лики.

Днем под наблюдением монахов и живописцев я постигал часослов и псалтырь, упражнялся в писании икон. А вечерами, уединившись в своей келье, при свечах и лампаде рисовал матушку. Я старался добиться не только внешнего сходства, но и отразить ее ум и сердце в выражении глаз, улыбке. И хотя, как мне казалось, я хорошо знал ее, это было совсем не просто.

Однажды сам настоятель Тихон застал меня за этим занятием и выразил неудовольствие:

- Ежели не отречешься, отрок, от всего земного, не получится из тебя настоящего изографа!*

_______________

* И з о г р а ф - живописец, иконописец.

Я молча выслушал его упреки, думая про себя, что, будь я вольным, предпочел бы писать живых людей, а не бесстрастные лики.

Закончилось обучение, и я снова вернулся в имение князя Извольского. За шесть лет здесь, кажется, ничего не изменилось. Крестьяне так же тихонько роптали на свою тяжелую долю, дворовые старались без нужды не попадаться барину на глаза, а на конюшне нещадно пороли и тех и других и отправляли в бурлаки, начиная с ранней весны и до поздней осени.

Мои дни были заполнены подготовкой к экзамену, который устраивал князь всем "домашним" живописцам, прошедшим обучение в монастыре, подновлением икон и неотступной мыслью о свидании с матушкой...

Уже под самое утро я снова задремал и увидел во сне камердинера Фалалея. Будто стоит он надо мной, представительный, в расшитой золотом ливрее, с пышными бакенбардами, и легонько трясет меня за плечо:

- Князь Юрья Лексеич тебя требует! Испытывать станет. Ты уж, Волгин, постарайся! Коли хорошо выдержишь, он тебя на оброк в Нижний Новгород отправит. Там и с матушкой свидишься!

4

- Проснешься ли ты наконец? Сказано ведь, князь требует!

Я открываю глаза, сажусь на лавке. Фалалей не во сне, а наяву стоит надо мной. В окно каморки едва брезжит утренний свет. Еще совсем рано: часов пять, много - шесть. Зачем же я понадобился барину в столь ранний час? Тем более сегодня, в день открытия знаменитой, самой большой в России Макарьевской ярмарки? Она со всех сторон окружена землями князя, наполовину расположилась на его землях, и он уже более чем наполовину ее хозяин. Две недели длится ярмарка, и это самые горячие для Извольского денечки, особенно - открытие! До меня ли ему сегодня? Проверить знания одного из своих живописцев он может и после ее окончания. И тем не менее, он зовет меня к себе именно сейчас. Почему?

Незаметно щиплю себя за руку. Больно, мне не померещилось. А Фалалей уже проявляет нетерпение:

- Никак не проснешься, неженка? На конюшню захотел? Барин ждать не любит!

На конюшне, по приказу князя, нещадно наказывают плетьми и розгами за малейшую провинность. Нет, я не хочу на конюшню. Я живо вскакиваю на ноги, скатываю тощую войлочную подстилку, поспешно надеваю косоворотку, серые холстинные порты, просторную блузу.

- Э, нет! - останавливает меня Фалалей. - Нынче у нас праздник, князь велит по-другому тебя одеть!

Он достает из-за спины сверток, протягивает мне. Там белоснежная сорочка, алый камзол, зеленый бархатный кафтан, штаны до колен, белые шерстяные чулки, башмаки с пряжками. Не иначе, догадываюсь я, заболел кто-то из гайдуков, составляющих личную охрану князя, и мне придется заменять его. Ну что ж, гайдук так гайдук, только бы скорее сдать экзамен и отправиться на оброк.

- Переоболакивайся! - буркнул Фалалей, и я одеваюсь заново, путаясь в непривычных застежках.

Наряд пришелся мне впору, даже кафтан оказался в плечах не мешковат, недаром колол дрова и таскал воду на монастырском подворье! Осталось только снять остатки сна: плеснуть в лицо водой из глиняного умывальника, растереться матушкиным еще полотенцем, расшитым разноцветными веселыми петухами. Уф, готово!

Фалалей внимательно оглядел меня, одобрительно хмыкнул и кивком головы пригласил следовать за ним.

Мы прошли через людскую и кухню, где уже стучали ножами повара, разделывая мясо и овощи для завтрака, и попали на господскую половину. Раньше мне не доводилось здесь бывать, и я жадно разглядывал вереницу комнат, убранных гобеленами, дорогими картинами в массивных золоченых рамах, французской мебелью и мраморными бюстами, пока мы не оказались у дверей кабинета.

Они были прикрыты неплотно, и до нас доносились громкие голоса. Фалалей поднял было руку, чтобы дернуть за сонетку колокольчика, но на полпути его рука застыла в воздухе.