Победное отчаянье. Собрание сочинений - Николай Щеголев

Гонг

Стараюсь жить попроще, без утонков, –Сплошная трезвость, здравый смысл во всем…Вдруг – странный, тяжкий звук, как будто гонгаУдар!.. И всё меняется кругом.

Знакомый звук, как мир, больной и старый,Пронзительный, надрывный и лихой…Чайковский ждал такого же удара,Бетховен, будучи уже глухой.

Толстой, насупленный, косматобровый,В биеньи жизни звук тот различал,И вздрагивал, и вслушивался снова,И вышла «Смерть Ивана Ильича»…

У Чехова – «Вишневый сад»… У БлокаРасцвел над бездной «Соловьиный сад»…Везде – куда ни глянь! – над одинокойДушой мечи дамокловы висят…

И я, пигмей, живу и не горюю…Вдруг грянет гонг, и станет жизнь тесна,И хочется проклясть ее, пустую,Проклясть ее и прыгнуть из окна.

До вечера влачится тупо время,Живешь в каком-то гулком колесе,Ругаешься и плачешься со всеми, –Другой и все-таки такой, как все.

Как все, как все!.. Нет певческого дара.Я – пустоцвет… Ну что ж! напьюсь тайкомИ буду до надсады «Две гитары» –Мотив давнишний, затхлый, стертый, старый,Мне в уши занесенный ветерком,Себе под нос мурлыкать тенорком…

1930

Ровно в восемь

Ровно в восемь меня ты встречала.Я бежал и не мог продохнуть,Наступая на цепи причалов,Изъязвивших песчаную грудь.

Впрочем, «грудь» – устарело, избитоДля земли, для воды, для песка…Я на прежних поэтов в обиде,Что посмели они истаскать

Всё дотла, и всё выпить до краю,И беспечно мотать до меняТо, что ныне во мне закипает,Улыбаясь, дразня и маня.

Но и хуже мы муки выносим, –В зное лета и в вое зимыМне осталось одно: ровно в восемь, –Точка в точку, – встречаемся мы.

А в дурную погоду заочноДля тебя составляю я речь,Где любовно приветствую точностьИ рассчитанность времени встреч.

<1931>

Покушавшемуся

Неделя протекала хлопотно.К субботе ты совсем раздряб.Пришел к реке, нырнул и – хлоп о дно! –Оставив пузыри и рябь.

Но на мостках матрос внимательныйНе потерял момента, и, –Стругая гладь, спешит спасательныйМотор, надежду затаив.

Прыжок. И вынут утопающий –Свободе личности назло.Ах, вымокшая шантрапа! ЕщеПечалится: не повезло.

Беда! становишься ехидою,Беседуя с тобой. Ты – тот,Кто жизнь считает панихидою,Тогда как жизнь – переворот.

Тогда как жизнь – великий заговорГромов и ловля на летуКлинков, взлетающих зигзаговоВ нетронутую темноту.

<1931>

За городом

Лихие цирковые Арабеллы,Театры, мостовые мне нужны…Полмесяца живу как оробелый, –Не сладить с новизною тишины.

Открыты окна. Легкие ударыКалиткою. А в воздухе сквозятШесты шаланд, сверканье самоваровИ бочек, за которые – нельзя…

И надо мной поблескивают щелиНа потолке; и небо надо мной;И – если дождь, то летние капелиОбрызгивают музыкой земной.

Лиризм растет… Но перееду в город,Обогатив словарь своих стихов, –И снова стану петь, что я расколотИ устаю от всяких пустяков.

Как девочка, душа наденет капор…Но будет верить в свежесть ветеркаИ будет ждать, чтоб чудом дождь закапалС непроницаемого потолка.

<1931>

Серебряные дни

Летом – мрачная закабаленностьИ девиз: «от всего отрешись!»А зимой, как ни странно, – влюбленностьИ в тебя, и в работу, и в жизнь.

Дни серебряные, словно проседь.Век писал бы, но твой бубикопф,В сочетаньи с улыбкою, проситПрекратить сочиненье стихов.

Над душой моей сложной и хрупкойТы смеешься чуть-чуть, – почемуИ зову я тебя «острозубкой»И не сразу, не сразу пойму.

Но у родственников – вечеринка,Где – веселье: ты в самый разгарНарисуешь «поэта на ринге», –Так, для смеха вертящихся пар.

И, следя за пунктиром рисунка,Очаруюсь тобою я сам.Я – мальчишка, держащийся в струнку,Как бы наперекор небесам.

А когда под влияньем моментаВсе хохочут, виктролу скрутив,Ты велишь мне идти к инструментуИ сыграть наимодный мотив.

И в биеньи нерусского вальса,Сонни-бой и танго «Аргентин»Ты вселяешься вся в мои пальцыНад просторами клавишных льдин!

<1931>

Отупение

Слов уж не было…ЯПоникал,Как под градом доносов,И в пространствоРонял, –Клеветнической тучей гоним, –Так тягуче слова,Что казалось, –Н а в у х о д о н о с о рСлишком краткое словоВ сравненииС каждымМоим.

<1931>

От самого страшного

Я стою у забора. Сквозь воздух вечернийДолетает из дальнего сада симфония,Вероятно, продукт математики Черни,Виртуозности Листа, – Сальери агония.

И какие созвучия! Чем обогреешьИх полет? Прикасаясь к ушам, холодят ониДо мурашек, до дрожи. И тянет скорееВ освещенную комнату. Там благодатнее.

Там и легче. А утром, когда, обозленный,Выбегаешь и щуришься, сутки прободрствовав, –Воспаленные веки на вязах зеленыхОтдыхают от самого страшного, черствого.

<1931>

Друзьям

Для них, нелепо запоздавших,Создавших смуту вкруг меня,Я нахожу слова постарше,Чем те, которыми звенят,

Чем те, которыми пророчат,Чем те, которыми клеймят,Чем даже те, что счастье прочатИ затуманивают взгляд.

Друзья, вонзившиеся в сутки,Как нить закатного луча, –Они живут в моем рассудкеРазоблачителями чар.

И, растворяясь в их советахТак, как в стакане – сулема,От бьющихся в окошке веток,От ветра – я схожу с ума!

Чтоб стать впоследствии к ним ближе,Чем в эти снеговые дни,Я обнимаю груды книжек,Которые прочли они; –

Чтоб им, которые мутилиВо мне спокойствия струю,Излить в незыблемом мотивеКолеблемую жизнь мою!

<1931>

«Устаю ненавидеть…»

Устаю ненавидеть.Тихо хожу по проспектам.«Некто в сером» меняВ чьи-то тяжкие веки влюбил.Устаю говорить.Пресловутый и призрачный «некто» –Надо мной и во мне,И рога – наподобие вил.

Впрочем, это гротеск.«Некто» выглядит благообразней, –Только рот как-то странно растянутПри сжатых губах:Таковы и лица людей в торжественный праздник,Если отдыха нет, –Борьба,Борьба,Борьба!

Я себе говорю:Мы сумеем еще побороться,А покаСтану петь,Стану сетовать,Стихослагать!И пишу,И пою,И горюю, –Откуда беретсяЛихорадочность музыки,Бьющейся в берега?

Непонятно!Ведь я потерял беспорядочность мнений.Я увесист, как полностью собранныйРокамболь.Я лиризм превозмог.Но достаточно книжных сравнений,Как прочитанноеОбернется в знакомую боль.

Через двадцать пять летТы увидишь, что мир одинаков,Как всегда,И что «некуда больше (как в песне) спешить».И, вздохнув, захлебнешьсяВ обилии букв и знаков,Нот, и шахматных цифр,И запутанных шифров души.

1931

«Вечер. Горизонт совсем стушеван…»

Вечер. Горизонт совсем стушеван.Печь, диван, присутствие кота.Ручкой тонкою и камышовойЯ пишу на длинных лоскутах.

Ветерок колеблет занавеску,Занавеска к абажуру льнет.Точно Гоголь, я в турецкой феске, –Остролиц и холоден, как лед.

Музыка несется ниоткудаВ форточку и в уши – напролом.Обожаю внешние причудыИ, в особенности, за столом.

Я пишу. В окне горит веранда.Перетряхиваю ритмы дня.За стеною спорят квартирантыНе о том, что трогает меня.

Вот сегодня я листал Толстого,Кажется, четырнадцатый том –Педагогики его основа, –И всё время думал: не о том!

Думал до надсады долго, много,Щуря уголки зеленых глаз,Только к вечеру моя тревогаТяжко в эти строки улеглась.

Но отчаянье, как Лорелея,Всё поет, и падаю в прибой, –Я, казненный, как поэт Рылеев,Только не другими, а собой!

1931

«Нас всё время наказывал Бог…»

Нас всё время наказывал Бог.Мы умели хотеть, мы боролись,Мы не ждали, чтоб кто-то помог,Шли мы к северу, прямо на полюс, -

А потомок прочтет свысока,Как мы шли сквозь поля ледяные -То без Бога, то без языка,То без солнца – в огромной России!

1931

Сон