Становой хребет (сборник) - Лев Абрамович Кассиль

class="p1">– Ты, мальчуга, не спишь?

Гайранский зажег свет. Вадька, который всегда спал, собравшись в комочек – колени к подбородку, – лежал сейчас, подозрительно вытянувшись, лицом к стене, в аккуратной позе мальчика, который даже во сне слушается папу и маму. Непохоже это было на Вадьку. И глаза его не были просто закрыты: они были старательно зажмурены, и веки легонько вздрагивали.

– Не спишь, не спишь, вижу, – сказал Гайранский, – притворяшка. Мальчик молчал. Темные пятна виднелись вокруг его головы на подушке. Гайранский потрогал – сыро.

– Ты что это, Вадька? Что с тобой?

– Потуши электричество, – сказал Вадька, не двигаясь, даже зубов не разжимая…

– Ты что это, ревел тут?

– Ну, потуши же! – повторил мальчик.

– Погоди… ты без меня плакал?

– Ну, потуши, папка!

– Да в чем дело? Что с тобой, мальчуга? Позднотища такая, а ты не спишь. Всю подушку обревел… Дуся! Где эта, черт, Дуся? Вот оставляй ребенка, – Гайранский совсем уже забеспокоился. – Желудок у тебя был? Голова не болит?

– Ну, потуши же, – сказал мальчик.

– Хорошо, я потушу, ты только скажи: плакал, что ли?

– Да, – сказал Вадька.

– С какой же это стати, глупешка? По маме соскучился?

– Нет, я не из-за мамы, – проговорил мальчик.

– А из-за чего же?

– Из-за тебя, – сказал Вадька с сердцем.

– Из-за меня?! – удивился Гайранский.

Вадька вдруг опять всхлипнул и стал зарываться головой под подушку.

– Уходи ты, – сказал он, – ну, уходи, не хочу я с тобой! В дверь постучали.

– Павел Дмитриевич. Паша! – сказали за дверью. – Хватит там тебе играть благородного отца. Сколько тебя ждать? Ну и хозяин – зазвал, а сам… Во рту все пересохло!

– Сейчас, сейчас! – крикнул Гайраиский. – Тут с Вадькой что-то неладно… Слушай, мальчуга… родной ты мой! Что ты, милый, так расстроился?

Вадька приподнял голову и прислушался к голосам за дверью.

– Пускай они уйдут, – сказал он, – пусть они лучше к нам не ходят.

– Ну, Вадим, хватит, – рассердился Гайранский, – покапризничал, и будет.

Мальчик сел на постели, глаза его высохли.

– Папа, ты не за нас? – спросил Вадька.

– То есть как это «не за нас»?..

– Ты против нас, да? Я знаю! – и Вадька опять заплакал. – Я видел. Зачем ты так сегодня плохо играл!

Гайранский смутился и сел на стул.

– А ты? Ты откуда знаешь? – сказал он. – Кто тебе сказал?

– Ну, я сам видел.

…В театр Вадька попал сегодня неожиданно и тайком от отца. И он дал самое честное слово, что он ничего не скажет об этом папе. Осветитель Сережа достал пропуск няньке Дусе, и они пошли. Контролерша у дверей театра не хотела пропускать Вадьку: «Что вы, куда на вечерний такого!» – «Это Павла Дмитриевича сынок», – сказал Сережа-осветитель, и их пропустили. Никогда Вадька не сидел в театре так высоко. А занавес оказался совсем сбоку, а не напротив, как всегда, и был он так близко, что если хорошенько высунуться, то можно было потрогать материю. Люди внизу были все маленькие, и было почему-то очень много лысых. Никогда в жизни не подозревал Вадька, что люди так плешивы. Зато прожекторы, которые казались раньше снизу такими маленькими, были тут огромными и смахивали на барабаны, стоящие торчком, на черные барабаны со стеклом вместо кожи. Невероятно большими оказались также лепные виноградины на карнизе – каждая как яблоко. На гипсовых листьях лежала толстая пыль. Сережа посадил Вадьку у самого барьера, под большой прожектор, а сам стал прилаживать стекла. Над головой у Вадьки что-то засипело, потом за стеклом прожектора стало жужжать и потрескивать, словно туда попал большой жук.

Рядом, в соседней ложе, сидели немолодая женщина в темном платье, два красноармейца и старичок в форме железнодорожника.

Скоро занавес осветили снизу, а лампочки под ногами у Вадьки во всем театре стали словно прищуриваться, а потом совсем зажмурились и погасли. Сережа повернул свой прожектор – оттуда вылетела большая труба пыльного голубого света. Сережа тронул этим светом занавес – и сразу образовалась там расселина сверху донизу, и занавес раздвинулся, и углы его завернулись, подымая пыль, и ветерок коснулся щек Вадьки.

Всегда, как только занавес открывался, Вадька начинал волноваться, что он может скоро опять закрыться и действие кончится. А лучше бы он никогда не закрывался и все время без конца представляли бы на сцене, играла музыка и Сережа прожектором показывал артистам, куда надо ходить.

Так сперва было и сегодня. Ничто не предвещало беды. И в первой картине Аркадий Михайлович, комик – Вадька сразу узнал его, – хотел ударить виолончелью свою жену, но та не далась. Это было очень смешно.

– Дуся, – спросил Вадька шепотом, – Дуся, он кто будто?

– Музыкант, – сказала Дуся.

– А за что он ее хотел так?

– Чтоб не спорила, за кого дочку замуж выдавать.

– Сейчас еще не скоро конец? – беспокоился Вадька.

– Да сиди ты, пожалуйста!

– Еще много будет действий?

– Да будешь ты молчать или нет?!

– А папа скоро будет?

Отец появился во второй картине. На отце был очень красивый мундир, белые, как взбитые сливки, волосы, и звезда на груди. «Генерал, – подумал мальчик, – и генералы тоже бывали ничего: Кутузов, например, или Суворов». Но скоро Вадька почувствовал недоброжелательство в зале. Люди в театре не одобряли поведение на сцене Вадькиного отца. Мальчик взглянул в соседнюю ложу с опаской. Военные смотрели на сцену, на Вадькиного отца, хмуро: генерал не нравился им. «Неужели не за нас?..» – мальчик почувствовал что-то неладное.

Вадька привык делить всегда персонажей пьес на тех, кто за нас и против нас. Сколько он ни видел отца на сцене, тот всегда был за нас. Он был храбр, честен, злодеи трепетали, враги сдавались, в зале все стояли за него, и он побеждал, и ему хлопали. А сегодня Вадька почувствовал, что в зале все невзлюбили папу. Только один раз засмеялся зал на слова Вадькиного отца. «У нас редко случаются такие браки, чтобы по крайней мере полдюжины гостей или официантов не могли геометрически измерить женихов рай», – сказал отец, и при этом Сережа-осветитель ущипнул за локоть няньку, а Дуся покраснела и сказала: «И ничего я не поняла. Оставьте, пожалуйста».

Но дальше пошло совсем плохо. Генерал оказался совсем дрянным человеком. Он был страшен и всем портил жизнь на сцене и испортил всю пьесу, которая началась так уютно и с музыкой. Даже нянька Дуся не могла стерпеть.

– Ах, вредный! – изменнически прошептала она.

И Вадька отодвинулся от нее. Но тут он услышал, как красноармеец в соседней ложе, ударив кулаком о барьер, сказал:

– Ну и хамлет, скот! Видал, что задумал?

– Нельзя ли не мешать, –