Дело принципа - Эд Макбейн

– Доброе утро, Хэнк, – и выглянула в коридор.

– Доброе утро, Фанни, – кивнул он.

– Неплохой день для убийства, а? – Она подошла к панели управления, закрыла двери и запустила лифт.

Хэнк улыбнулся, но не ответил. Кабина в полном молчании поднималась вверх.

– Номер шесть, – объявила Фанни, словно в игре «Бинго». Она открыла двери для Хэнка, и он вышел в коридор.

За столом у окна, выходящего на Сентр-стрит и парковку через дорогу, сидел дежурный. Стол казался совсем маленьким среди мраморного великолепия холла с высокими потолками. Коридор напоминал мрачный туннель, ведущий к отделу по расследованию убийств. Здесь не было окон, свет проникал только от двух других лифтов. Дальше по коридору мрамор сменили обычные стены, выкрашенные в нейтральный цвет. По бокам висели освещенные таблички общественных туалетов, которые словно часовые вытянулись вдоль длинного темного коридора. Хэнк быстро прошел через холл. Мрачная обстановка коридора временами давила на него. Ему не нравилось думать о законе как о чем-то холодном и устрашающем. Он считал, что закон придумали люди, что он должен служить людям, а коридор иногда казался ему зловещей дорогой в ад.

Перед входом в отдел сидел Дейв Липшиц, детектив первого класса, приписанный к офису окружного прокурора.

Они поздоровались; Хэнк, зайдя в первую дверь, прошел мимо второй с надписью «Вход запрещен» и направился прямо в свой кабинет – третий по коридору, который являлся точной копией других кабинетов помощников окружного прокурора на этом этаже. У входа в кабинет притулилась крошечная приемная. Здесь стояли четыре деревянных стула с прямыми спинками, словно невидимые игроки собрались поиграть в бридж. Он пересек приемную и очутился в кабинете – прямоугольной комнате двенадцать на пятнадцать с окнами в торце. Его стол расположился около окна, за столом стоял кожаный стул. В одном углу высилась вешалка. В другом находился металлический картотечный шкаф. С другой стороны стола были придвинуты два деревянных кресла.

Хэнк снял шляпу и повесил на вешалку. Потом открыл окна и впустил легкий ветерок с выжженной солнцем улицы. Окна в отделе по расследованию убийств представляли собой проволочную сетку, натянутую между стеклами, рамы были установлены таким образом, что их можно было открыть максимум на шесть дюймов. Никто не смог бы их разбить или выброситься через них, и никто не смог бы протиснуться в узкую щель, которая образовывалась, когда окна открывались. Вероятно, в таких предосторожностях не было необходимости: за те восемь лет, что Хэнк проработал в отделе, никто не пытался броситься вниз. Но люди, с которыми приходилось иметь дело, часто пребывали на грани отчаяния, и некоторые из них предпочитали окончить жизнь самоубийством, а не на электрическом стуле.

Температура в крошечном помещении нисколько не снизилась. Хэнк снял пиджак и повесил на спинку стула. Ослабил галстук, расстегнул воротник рубашки и закатал рукава – он всегда так поступал, если не ожидал ранних посетителей. Наконец он сел и придвинул к себе телефон с твердым намерением позвонить в машинописное бюро и пригласить машинистку. Его рука застыла над телефонным диском. Повинуясь какому-то импульсу, он набрал номер приемной.

– Алло?

– Дейв?

– Да, кто говорит?

– Хэнк. Как насчет кофе?

– Так рано? Что случилось? Веселая ночка?

– Нет. Просто жаркий денек. Я хочу войти в работу легко, а не припадая на обе ноги.

– Ты ведь завтра идешь в суд по делу Талли, да?

– Да, – ответил Хэнк.

– Надеюсь, ты не нервничаешь по этому поводу?

– Ничуть.

– Я слышал, его адвокаты объявят о виновности в убийстве второй степени.

– Где ты узнал об этом?

– Ха-ха, ты думаешь, я зря называюсь детективом? Я прав?

– Да, – подтвердил Хэнк.

– Естественно. Я позвоню и закажу кофе. Со сливками и с одним кусочком сахара. Пожалуй, я и сам выпью чашечку.

– Дейв, когда принесут кофе, ты мне не звони, а просто пришли его в кабинет, ладно?

– Договорились.

Хэнк положил трубку и глубоко вздохнул. Нужно позвонить и вызвать машинистку. Ничего срочного, однако, когда его записи напечатают, день войдет в привычную колею, и начнется томительное ожидание завтрашнего суда. Да и дело ничего выдающегося из себя не представляет. Адвокаты, как донесла разведка Дейва, собираются признать убийство второй степени. На самом деле суд закончится, не успев начаться. Если только никто не заложит бомбу в здание уголовного суда, завтра обещает быть таким же скучным и размеренным, как и сегодня, и, вероятно, таким же жарким. А после суда над Талли ему поручат Новое, и он будет его готовить, выступит по нему в суде, выиграет или проиграет, а потом будет ждать следующего задания, следующего и следующего…

«Да что со мной сегодня такое? – удивленно подумал Хэнк. – Я веду себя как человек, который устал закручивать гайки на линии сборки. Ведь на самом деле я испытываю огромное удовольствие от своей работы. Я хороший юрист, который не стремится попасть в газеты и не жаждет славы. У меня нет никаких политических амбиций, и я работаю в офисе окружного прокурора не из-за своей непроходимой тупости, а потому, что мне нравится представлять народ этого округа. Так почему сегодня все не так?»

Он развернул стул и сел лицом к окну, глядя на яркое синее небо.

Все дело в небе, решил он. От него пышет зноем. Такое небо заставляет человека думать о яхтах и пляже.

Улыбаясь, он снова повернулся к столу и снял трубку. Без колебаний набрал номер машинописного бюро и вызвал машинистку. До ее прихода он решил просмотреть свои записи и внес небольшие изменения на первых страницах. Продолжая читать, он вдруг понял, что практически пишет текст заново. Взглянул на часы. Десять, а машинистки до сих пор нет. Он снова позвонил в машбюро и попросил прислать вместо нее стенографистку. Внезапно оказалось, что ему нужно сделать еще тысячу дел к завтрашнему суду, и неизвестно, успеет ли он закончить до пяти часов.

Он вышел на улицу только в шесть вечера.

К этому времени небо превратилось в зловещую серую глыбу.

Глава 2

Похоже, собирался дождь.

Весь день город принадлежал жаре, она набирала силу и превращала его в доменную печь. В половине восьмого вечера с горизонта надвинулись тяжелые свинцовые тучи, окутав небо мраком, создавая имитацию беззвездной ночи. Остроконечные крыши домов врезались в ночную мглу. Повсюду зажигался свет, и прорези окон казались открытыми желтыми ранами на фоне потемневшего города. Где-то вдалеке, в районе Нью-Джерси, раздавались раскаты грома. Вспышки молний прорезали небо, словно трассирующие пули, отслеживающие несуществующую цель.

Когда начнется дождь, он пронесется через Гудзон, поливая многоэтажные жилые дома на Риверсайд-Драйв вместе со швейцарами и лифтерами, смывая нацарапанные на стенах непристойности. Потом дождь направится на запад и обрушится на Негритянский Гарлем, Испанский Гарлем, перебросится на другой берег Ист-Ривер и хлынет на улицы Итальянского Гарлема.

Они сидели на ступеньках в Итальянском Гарлеме и обсуждали игроков «Янки» и этих перебежчиков из «Джайентс» и «Доджерс». Женщины были одеты в цветастые домашние платья, а мужчины в футболки с короткими рукавами. Поливальные машины проехали еще днем, сбрызнув улицы водой. Но солнце быстро высушило асфальт, и на улицы вернулась удушающая жара. Сейчас солнце спряталось, но жара осталась, и люди потягивали холодное пиво из Запотевших банок. Они смотрели на небо и мечтали о дожде. Перед дождем по улицам пронесется холодный ветер, кружа обрывки газет и поднимая юбки. Перед дождем появится волшебный запах наступающей прохлады, запах чистоты и свежести.

Перед дождем произойдет убийство.

Улица была длинной.

Она пересекала весь Манхэттен, начиналась от Ист-Ривер и направлялась на запад с точностью пущенной стрелы. На этой улице, словно нанизанный на шампур шашлык, вперемешку друг с другом жили итальянцы, пуэрториканцы и негры, сметая все политические и географические границы. Эта длинная-длинная улица вонзалась в самое сердце острова и с геометрической неизбежностью сбегала к дождевым тучам, скопившимся над Гудзоном.

По улице шли трое. Днем пронесся слух, его передавали из уст в уста: «Война началась, война началась!» И теперь они спускались вниз по улице – трое высоких парней быстро и без опаски пересекли Третью авеню и Лексингтон-авеню, немного замедлили шаг перед входом в парк и ворвались на улицу подобно взрыву вражеской гранаты. Их военные башмаки гулко стучали по мостовой, головы кружились от возбуждения. Они шли, сжав кулаки, подогревая свой гнев. Самый высокий из них вытащил нож, его лезвие блеснуло в тусклом свете, и вот уже ножей стало три. Парни двигались, как актеры в дешевой мелодраме, и какая-то девушка закричала по-испански:

– Mira! Cuidado[2]!