Дурдом - Илья Рясной

Если двигаться на метро, то мы безнадежно опаздывали. Так что пришлось тормозить «левака» — удовольствие приятное, но дорогое. Я почти наяву слышал, как жалобно потрескивает мой тощий месячный бюджет, как и без того тощие финансы готовятся спеть жалобный романс. Конечно, нищета не грех. Нищие — люди достойные и гордые. Вот только плохо, что они… нищие.

Театр «На завалинке у Грасского» заполнил остов потонувшего в рыночном океане кинотеатра «Комсомолец Таджикистана». Облупившееся салатово-зеленое здание, построенное до войны, с некогда белыми колоннами вполне подходило для театра. «Завалинка» считалась модным богемным заведением, полигоном для прокатывания самых безумных авангардистских идей.

Наш водитель гнал как бешеный, так что прибыли мы с запасом, но далеко не первыми. Огороженная цепями площадка перед театром была заставлена машинами самых разных марок — начиная от «Мерседесов» — блестящих и гладких, как кофемолка «Мулинекс», и кончая «Запоржцами» — мятыми и непритязательными как… как «Запорожец».

У входа висела огромная, подсвеченная неоновыми лампами, по-авангардистски кривая и косая афиша, уведомлявшая, чем осчастливит «Завалинка» благодарного зрителя в ближайший месяц. Сегодня шла пьеса «На фига козе баян» — в скобках «попытка эротического осмысления фрейдовских сфер». Завтра — вторая часть «фрейдовского осмысления» — «На фига негру снегоход» — пьеса в трех действиях с прологом и эпилогом. Следующие дни обещали «Сны ржавого коленвала», «Колобки на тропе войны — экзотические инсталляции». Потом «Кузькины дети». И, наконец, «Обломов»!

В фойе плотно толпился народ. Тут были и дамы в вечерних платьях, внешними стандартами напоминающие манекены, вышедшие с одной фабрики, а по росту олимпийскую баскетбольную команду. И гладкокостюмные мальчики с беспорядочно торчащими из всех карманов радиотелефонами. И богемные девчата и ребята (кто из них какого пола, определить порой было весьма нелегко), одетые странно и вызывающе — судя по повадкам и лицам, некоторые из них искурили не одну плантацию конопли и уничтожили не одно маковое поле.

Побывать на «Завалинке» считалось хорошим тоном, поэтому здесь, как всегда, рыскали голодными волками журналисты, толпились слегка ошалевшие и ничего не понимающие бизнесмены и фотомодели. Затесалась даже (кто бы мог подумать!) парочка театралов, таких, как я, — людей, здесь ненужных и никому неинтересных.

Когда ползарплаты тратишь на театральные билеты, ничего удивительного, что через некоторое время начинаешь узнавать таких же завсегдатаев подобных сборищ. Некоторых я уже заметил. Вот, например, эти двое — за последние годы они мне так примелькались. Я даже знаю фамилии и имена этих господ — Геннадий Горючий и Сидор Курляндский. Честно говоря, видел я их не только в театрах. Даже не столько. Первый — крепко сколоченный, кряжистый, как прадедушкин буфет — не кто иной, как мой родной шеф. Второй — шарообразный, быстрый и переливающийся, как ртутный шарик на столе, все время улыбающийся живчик — тоже шеф, спасибо, не мой.

— Ба, да это Георгий, — развел руками мой шеф Горючий, деревянно улыбаясь.

— Ба, да это Ступин, — развел руками не мой шеф Курляндский.

— Ба, знакомые все лица, — теперь настала моя очередь разводить руками.

— Ба, с девушкой, — всплеснул руками Курляндский.

— Клара, — представилась моя спутница и сделала книксен. — Корреспондент телевидения.

Врет — вздохнул я, но вслух этого не произнес и поспешил перевести разговор в иное русло:

— Какими судьбами? Интересуетесь авангардом?

— Кто, я? — удивился Курляндский. — Ну что вы. Закрывать будем, — его улыбка стала как у Буратино от уха до уха.

— Бог ты мой, — только и сказал я.

— А если повезет — то и сажать, — мечтательно протянул Курляндский, поглаживая кончиками пальцев программку, на которой была изображена обнаженная девица.

Хобби прокурора отдела городской прокуратуры Курляндского — дела по порнографии. Время от времени он закрывал какой-нибудь театр, которых развелось бесчисленное множество, или отправлял за решетку особо прыткого главного редактора какой-нибудь газеты горячих эротических новостей. Обычно после этого на него обрушивался огневой шквал из всех орудий средств массовой информации. Под таким артобстрелом многие дела бесславно гибли. Курляндский уходил на полгода в тину отлеживался, как сом за корягой, потом выплывал к свету, на поверхность и принимался за старое.

— Давненько вас, Сидор Мстиславович, не видать было, — произнес я.

В отпуске за свой счет был, — сообщил прокурор. — Ездил с женой в Турцию за дубленками. Она ими в Лужниках торгует.

Она же у вас доктор наук, преподаватель Московского Университета, — удивился я.

— Вот и я говорю — не все ей в университетах преподавать. Кто-то в семье деньги должен зарабатывать. Хозяйство надо поднимать.

— Молодец, — оценил инициативу своего приятеля шеф. — Хозяйственный, как кот Матроскин… Ну что, пожалуй пора в зал.

— Посмотрим, — улыбнулся змеино Курляндский.

А смотреть было на что. Зрелище, именуемое постановкой «На фига козе баян», было, как сейчас говорят — эпатирующим (откуда только эти слова берутся?!). По сцене клубился дым, подсвеченный бешено мечущимися по сцене пятнами от разноцветных лучей. Весело грохотали взрывпакеты. Затем настало время огнетушителей — пена залила сцену и скудные декорации, досталось и зрителям на первых рядах. Актеры, скачущие, ползающие, катающиеся по сцене, стоящие на головах и ходящие на руках, время от времени разражались невнятными диалогами — что-то о коловращении внутренних пространств и об эротичности истории. Почти голая деваха с объемными формами, слегка прикрытыми воздушной прозрачной тканью, сидела на табуретке и время от времени шпарила на баяне «Интернационал» и «Правь, Британия, морями». В дыму копошилась еще пара обнаженных фигур, но чем они там занимались — было трудно различить.

Так и дошло дело до антракта. И зрители, несколько пришибленные, двинули из зала.

В буфете лилось шампанское. В туалете, наверное, курили анашу. Доносились экспресс-рецензии на только что увиденное.

— Пацаны, я тащусь. Ломовой прибабах…

— Да не гони ты. Лажа. Я у мамы дурачок…

— Концептуальное решение динамического ряда несколько вяловато…

— Дайте мне стакан вина — я не выдержу!..

К нам опять подошли шеф и прокурор. У Курляндского вид был унылый.

— Не привлечешь их, — вздохнул он разочарованно.

— Жалость какая, — посочувствовал я чужому горю.

— Даже не закроешь. Черт поймет наших крючкотворов. Им все мерещится пресловутая разница между эротикой и порнографией. Мол, художественный замысел тут или нарочитое изображение порока… Тьфу. По мне, так — голую бабу показал, — он оглянулся на Клару. — Пардон, обнаженную даму продемонстрировал — парься на киче… Ох, бесстыдники.

Я начал искать благовидный предлог, чтобы свалить из этой компании, но не тут-то было. К нам присоединились трое незнакомцев — а это уже почти митинг…

Эх, если бы знать, что в этот момент собралось большинство действующих лиц этой истории!

Плечистый, вальяжный, элегантный, как холодильник

«Индесит», мужчина в клетчатом, с иголочки, стильном костюме, с неизменным радиотелефоном в кармане по идее должен был принадлежать к неистовому племени новорусаков. Но что-то мне подсказывало — нет, не из этой породы, хоть за его спиной и маячил крепкий, с каратистски набитыми кулаками субъект, подходящий на роль телохранителя при важной особе. На вид «каратисту» было лет тридцать, и его голубые глаза ничего не выражали. Судя по физиономии, вряд ли кто рискнул бы упрекнуть его в избытке интеллекта. Третьим в этой компании был чахоточный угрюмый тип с волосатой грудью. То, что грудь волосатая, было видно хорошо, поскольку на нем была розовая, в цветочках, майка, слегка прикрытая черным с синей полосой узким галстуком; Ниже шли отутюженные брюк похоже, от фрака, и завязанные тапочки с пумпончикам Половина его головы была выбрита наголо, зато на друге половине взрос запущенный сад нечесанных лохм. Ему было за тридцать, в его возрасте так одеваются только чересчур экстравагантные люди.

Вальяжный мужчина в стильном костюме оказался хорошим знакомым шефа и прокурора, он представил своих спутников. Пошли рукопожатия, сдержанно-вежливые улыбки — стандартная процедура знакомства. Я узнал, что «клетчатый костюм» — это профессор Дормидонт Тихонович Дульсинский. Голубоглазый зомби — его шофер Марсель Тихонов. А угрюмое огородное пугало — не кто иной, как надежа и опора россиянской культуры, главный режиссер «Завалинки» Вячеслав Грасский. Его рассеянны взор скользнул по нам и приобрел некоторую осмысленость, задержавшись на Кларе. Общаться с нами режиссеру не сильно хотелось, и своих чувств он не скрывал.